— И этот человек?..

— Я не смею назвать вашему величеству его имя.

— Этот человек — ваш учитель, не так ли, господин Жильбер? Человек всемогущий, бессмертный — божественный Калиостро!

— Ваше величество! Мой единственный и истинный учитель — природа. Калиостро — лишь мой спаситель. Я лежал с пулей в груди, потеряв почти всю кровь. Став врачом после двадцати лет занятий, я уверен, что моя рана была смертельной. Он меня вылечил всего за несколько дней благодаря какому-то не известному мне бальзаму. Этим и объясняется моя признательность, я бы даже сказал — восхищение.

— И этот человек предсказал вам нечто такое, что потом сбылось?

— Да, его предсказания показались мне странными, невероятными! Он с такой уверенностью шагает в настоящем, что невозможно не поверить в то, что ему открыто будущее.

— Значит, если бы этот человек взялся вам что-нибудь предсказать, вы бы ему поверили?

— Я, во всяком случае, действовал бы, принимая в расчет его предсказания.

— А если бы он предсказал вам преждевременную смерть, смерть ужасную, позорную, — стали бы вы готовиться к такой смерти?

— Да, ваше величество, однако прежде я попытался бы ее избежать всеми возможными способами, — отвечал Жильбер, проникновенно глядя на королеву.

— Избежать? Нет, доктор, нет! Я ясно вижу, что обречена, — отвечала королева. — Эта революция — бездна, готовая вот-вот поглотить трон. Этот народ — лев, которому суждено меня пожрать.

— Ах, ваше величество! Стоит вам только захотеть, и этот лев ляжет у ваших ног, как агнец.

— Разве вы не видели, что он делал в Версале?

— А разве вы не видели, каким он стал в Тюильри? Это же Океан, ваше величество! Он постоянно подтачивает скалу, стоящую у него на пути, до тех пор, пока не свалит; однако он умеет быть и нежным, словно кормилица, с лодкой, отдавшейся на его волю.

— Доктор! Между этим народом и мною давно уже все кончено: он меня ненавидит, а я его презираю!

— Это потому, что вы друг друга по-настоящему еще не знаете. Перестаньте быть для него королевой, станьте; ему матерью; забудьте, что вы — дочь Марии-Терезии, нашего старого врага; сестра Иосифа Второго, нашего мнимого друга; станьте француженкой, и вы услышите, как вас будет благословлять этот народ, вы увидите, как он протянет к вам свои руки, чтобы приласкать.

Мария-Антуанетта пожала плечами.

— Да, это мне знакомо… Вчера он благословлял, сегодня ласкает, а завтра задушит тех, кого благословлял и ласкал.

— Это потому, что он чувствует в них сопротивление и ненависть в ответ на свою любовь.

— Да знает ли этот народ, этот разрушитель, что он любит и что ненавидит?! Ведь он разрушает все вокруг, подобно ветру, воде и огню; он так же капризен, как женщина!

— Да, потому что вы смотрите на него с берега, ваше величество, как путешественник смотрит на прибрежные отвесные скалы; потому что, то подкатывая, то откатывая от ваших ног без видимой на то причины, он оставляет на берегу пену и оглушает вас своими жалобами, а вы принимаете их за угрозы; однако смотреть на него нужно иначе: надо понимать, что им руководит Святой Дух, витающий над водами Океана; надо уметь видеть его таким, каким его видит Бог: он уверенно шагает вперед, сметая все на своем пути к цели. Вы — французская королева, а не знаете, что происходит в этот час во Франции. Поднимите свою вуаль, ваше величество, вместо того чтобы опускать ее, и вы залюбуетесь, вместо того чтобы бояться.

— Что же красивого, великолепного, восхитительного я увижу?

— Вы увидите, как из руин старого мира рождается мир новый; вы увидите, как колыбель Франции поплывет, подобно колыбели Моисея, по реке еще более глубокой, чем Нил, чем Средиземное море, чем Океан… Спаси тебя Господь, о колыбель! Храни тебя Бог, о Франция!

Несмотря на то, что Жильбера нельзя было назвать восторженным человеком, он воздел руки и устремил взгляд вверх.

Королева в изумлении смотрела на него, ничего не понимая.

— И куда же эта колыбель должна приплыть? — спросила королева. — Может, в Национальное собрание, это скопище спорщиков, разрушителей, обновленцев? Или новой Францией должна руководить старая? Незавидная мать для такой красавицы, а, господин Жильбер?

— Нет, ваше величество! Приплыть эта колыбель в ближайшие дни, сегодня, может быть, завтра должна в незнакомую до сей поры землю, зовущуюся «отчизной». Там она найдет крепкую кормилицу, способную взрастить крепкий народ: Свободу.

— Ну что ж, красивые слова, — заметила королева. — Я полагаю, что слишком частое употребление их уже убило.

— Нет, ваше величество! Это не красивые слова, это великие дела! Посмотрите на Францию: все уже разрушено, но ничто еще не построено. Еще нет ни постоянно действующих муниципалитетов, ни департаментов. Во Франции нет законов, впрочем, она сама составляет сейчас закон. Посмотрите, как она идет твердой поступью, глядя перед собой, прокладывая себе путь из одного мира в другой, переходя по узкому мостику, переброшенному через пропасть. Посмотрите, как она, не дрогнув, ступает на этот мостик, столь же узкий, как мост Магомета… Куда она идет, старая Франция? К единству нации! Все, что до сих пор казалось ей трудным, мучительным, невыносимым, стало теперь не только возможным, но и легким. Наши провинции были местом, где годами сталкивались самые разнообразные предрассудки, противоположные интересы, сугубо личные воспоминания; ничто, как казалось, не могло бы одержать верх над двадцатью пятью или тридцатью национальностями, отвергавшими общую нацию. Разве старинный Лангедок, древняя Тулуза, старая Бретань согласятся превратиться в Нормандию, Бургундию или Дофине? Нет, ваше величество! Однако все они составят Францию. Почему они так кичились своими правами, своими привилегиями, своим законодательством? Потому что у них не было родины. Итак, я уже сказал вам, ваше величество: они увидали вдалеке свою прекрасную родину, пусть она должна появиться еще в очень нескором будущем, однако они уже видели свою бессмертную и богатую мать, встречающую с распростертыми объятиями одиноких потерянных детей; та, кто их зовет, — это общая для всех мать; они имели глупость считать себя лангедокцами, провансальцами, бретонцами, нормандцами, бургундцами, дофинцами... нет, все они ошибались: они были французами!

— Вас послушать, доктор, — насмешливо заговорила королева, — так Франция, старая Франция, старшая дочь Церкви, как называют ее папы, начиная с девятого века, появится на свет лишь завтра?

— Вот в этом как раз и состоит чудо, ваше величество:

Франция была и раньше, а французы есть и сегодня; и не просто французы, а братья, братья, которые держат друг друга за руки. Ах, Боже мой! Люди не так уж плохи, как принято полагать, ваше величество. Они стремятся друг к другу; чтобы внести в их ряды раскол, чтобы помешать их сближению, понадобилась не одна противная природе выдумка: внутренние таможни, бесчисленные дорожные пошлины, заставы на дорогах, паромы на реках, разнообразные законы, правила, ограничения веса, размеров; соперничество между провинциями, землями, городами, селами. В один прекрасный день начинается землетрясение, оно расшатывает трон, разрушает старые стены и все эти преграды. Тогда люди смотрят в небо, подставляя лицо ласковым лучам солнца, необходимого своим теплом не только земле, но и человеческим сердцам; братство прорастает, как на благословенной ниве, а враги, сами поражаясь тому, что так долго их сотрясала взаимная злоба, идут друг другу навстречу не для боя, а безоружными. Под восставшей волной исчезают реки и горы, географии больше не существует. Еще можно услышать различные говоры, но язык — один, и общий гимн, который поют тридцать миллионов французов, состоит всего из нескольких слов:

«Возблагодарим Господа: Он дал нам отчизну!» — К чему вы клоните, доктор? Не думаете ли вы соблазнить меня видом всеобщей федерации тридцати миллионов бунтовщиков, восставших против королевы и короля?

— Вы ошибаетесь, ваше величество! — вскричал Жильбер. — Не народ восстал против королевы и короля, но король и королева восстали против своего народа и продолжают говорить на языке привилегий и королевской власти, когда вокруг них звучит другой язык — язык братства и преданности. Приглядитесь, ваше величество, к одному из народных гуляний, и вы почти всегда заметите, что посреди огромной равнины или на вершине холма стоит жертвенник, столь же чистый, как жертвенник Авеля, а на нем — младенец, которого все считают своим; ему поверяют свои желания, его осыпают дарами, омывают слезами, он принадлежит всем. Вот так и Франция, вчерашняя Франция, о которой я вам говорю, ваше величество, — это младенец на алтаре. А вокруг этого алтаря — не города и села, а нации и народности. Франция — это Христос, только что родившийся на свет в яслях в окружении обездоленных, явившийся для спасения мира, и все народы радуются его появлению в ожидании, что цари преклонят пред этим младенцем колени и отдадут ему дань… Италия, Польша, Ирландия, Испания смотрят на этого только вчера родившегося младенца, от которого зависит их будущее; они со слезами на глазах протягивают к нему закованные в кандалы руки с криками: «Франция! Франция! Наша свобода — с тобой!» Ваше величество! — продолжал Жильбер. — У вас еще есть время: возьмите это дитя с алтаря и усыновите его!