На сей раз Бийо ограничился тем, что отрицательно покачал головой.

— Не знаете? — продолжал Питу. — Я тоже не знаю. Может быть, то же самое, что сталось с Бастилией, с господином де Флесселем и что станется со всеми нами, — философски добавил Питу, — pulvis es et in pulverem reverteris. Как подумаю, что на этом самом месте была дверь, а теперь ее здесь нет, — та дверь, через которую вы вошли, после того как господин Майар написал на шкатулке знаменитое сообщение, которое я должен был прочесть народу, если вы не вернетесь; как подумаю, что на том самом месте, где сейчас в этой огромной яме, похожей на могилу, свалены все эти цепи и кандалы, вы повстречали господина Делоне! — бедняга, я так и вижу его до сих пор в сюртуке цвета небеленого полотна, в треуголке, с алой лентой и шпагой, упрятанной в трость… Да, и он тоже ушел вслед за Флесселем! Как подумаю, что господин Делоне показал вам всю Бастилию, снизу доверху, дал вам ее изучить, измерить ее стены в тридцать футов у основания и в пятнадцать у вершины, и как вы вместе с ним поднимались на башни, и вы даже пригрозили ему, если он не будет вести себя благоразумно, броситься вниз вместе с ним с одной из башен; как подумаю, что, спускаясь, он показал вам ту пушку, которая десять минут спустя отправила бы меня туда, где теперь пребывает бедный господин Делоне, кабы я не исхитрился спрятаться за угол; и, наконец, как подумаю, что, осмотрев все это, вы сказали, словно мы собирались штурмовать сеновал, голубятню или ветряную мельницу: «Друзья, возьмемте Бастилию! — и мы ее взяли, эту хваленую Бастилию, до того здорово взяли, что сегодня сидим себе, уплетая колбасу и попивая бургундское, на том самом месте, где была башня, прозывавшаяся .третья Бертодьера., в которой сидел доктор Жильбер!

До чего же странно! И как припомню весь этот шум, гам, крики, грохот…

Погодите, — перебил сам себя Питу, — кстати уж о шуме, что это там слышится? Гляньте, папаша Бийо, там что-то происходит или идет кто-то: все бегут, все повскакали с мест; пойдемте-ка вместе со всеми, папаша Бийо, пойдемте!

Питу подхватил Бийо под руку, приподнял его с места, и оба, охваченный любопытством Питу и безучастный Бийо, отправились в ту сторону, откуда доносился шум.

Причиной шума был человек, наделенный редкой привилегией производить шум всюду, где бы он ни появлялся.

Среди всеобщего гневного ропота слышались крики: «Да здравствует Мирабо!» — они вырывались из могучих глоток тех людей, которые последними меняют свое мнение о людях.

И впрямь, это был Мирабо, который под руку с женщиной явился осмотреть новую Бастилию; ропот был вызван именно тем, что его узнали.

Женщина была под вуалью.

Другого человека на месте Мирабо испугала бы вся эта поднявшаяся вокруг него суматоха, в особенности крики, преисполненные глухой угрозы, прорывавшиеся сквозь хвалебные возгласы; эти крики были сродни тем, что сопровождали колесницу римского триумфатора, взывая к нему: «Цезарь, не забывай, что ты смертен!»

Но он, человек привычный к угрозам, был, казалось, подобен буревестнику, которому хорошо лишь в соседстве с громами и молниями; с улыбкой на лице, со спокойным взглядом и властной осанкой он шел сквозь весь этот переполох, ведя под руку неведомую спутницу, дрожавшую под влиянием его ужасающей популярности.

Неосторожная, она, наверно, подобно Семеле, пожелала увидеть Юпитера, и теперь, казалось, ее вот-вот спалит небесный огонь.

— Да это же господин де Мирабо! — сказал Питу. — Смотри-ка, вот он какой, господин де Мирабо, дворянский Мирабо. Вы помните, папаша Бийо, ведь почти что на этом самом месте мы видели господина Гоншона, народного Мирабо, и я еще сказал вам: «Не знаю, как дворянский Мирабо, а этот, народный, — сущий урод.» Так вот, знайте, что нынче, когда я повидал их обоих, сдается мне, что оба они одинаковые уроды, но дела это не меняет; все равно воздадим должное великому человеку.

И Питу взобрался на стул, а со стула перелез на стол, нацепил треуголку на острие своей шпаги и закричал:

— Да здравствует господин де Мирабо!

Бийо ничем не проявил ни симпатии, ни антипатии; он лишь скрестил руки на дюжей груди и угрюмо пробормотал:

— Говорят, он предает народ.

— Подумаешь, — возразил Питу, — такое говорят обо всех великих людях древности, от Аристида до Цицерона.

И еще более зычным и гулким голосом, чем в первый раз, он прокричал вслед прославленному оратору:

— Да здравствует Мирабо!

Великий человек уже почти скрылся из виду, увлекая за собой водоворот людей, хулы и приветственные клики. Питу соскочил со стола и сказал:

— А все равно, я очень доволен, что увидел господина де Мирабо…

Пошли, папаша Бийо, прикончим вторую бутылку и доедим нашу колбасу.

И он увлек фермера к столу, где их в самом деле ждали остатки угощения, которое Питу поглощал почти без посторонней помощи, как вдруг они обнаружили, что к их столику придвинут третий стул, а на стуле сидит какой-то человек и словно поджидает их.

Питу посмотрел на Бийо; тот смотрел на незнакомца.

День этот, конечно, был днем братского единения, а потому допускал некоторую бесцеремонность между согражданами, но в глазах Питу, не допившего второй бутылки и не доевшего колбасы, бесцеремонность эта почти равнялась той, которую позволял себе незнакомый игрок, подсевший к шевалье де Грамону.

Да и тот игрок, которого Гамильтон называет «ничтожеством», попросил у шевалье де Грамона прощения «за великую дерзость», между тем как незнакомец и не думал просить прощения ни у Бийо, ни у Питу, а, напротив, смотрел на них с некоторой издевкой, как, по-видимому, привык смотреть на всех и каждого.

У Бийо, конечно же, был не такой нрав, чтобы сносить подобные взгляды, не требуя объяснений; он проворно шагнул к незнакомцу, но не успел фермер открыть рот или поднять руку, как незнакомец подал масонский знак, и Бийо ответил на этот знак.

Эти двое даже не знали друг друга, однако они были братьями.

Впрочем, незнакомец и одет был так же, как Бийо, в мундир представителя от провинций; лишь по некоторым отличиям в платье фермер заключил, что человек этот, должно быть, принадлежал нынче к кучке иностранцев, сопровождавших Анахарсиса Клоотса и представлявших на празднестве депутацию от всего человечества.

После того как незнакомец и Бийо обменялись знаками, Бийо и Питу уселись на свои места.

Бийо даже кивнул головой в знак приветствия, а Питу дружелюбно улыбнулся.

Однако оба они, казалось, вопросительно смотрели на незнакомца, и он прервал молчание.

— Вы меня не знаете, братья, — сказал он, — а между тем я знаю вас обоих.

Бийо пристально глянул на незнакомца, а Питу, натура более непосредственная, воскликнул:

— Да неужто знаете?

— Я знаю тебя, капитан Питу, — произнес иностранец, — я знаю тебя, фермер Бийо.

— Все верно, — заметил Питу.

— Почему ты так мрачен, Бийо? — спросил иностранец. — Потому ли, что тебе, победителю Бастилии, ворвавшемуся в крепость первым, забыли повесить в бутоньерку медаль Четырнадцатого июля, забыли воздать тебе такие же почести, какие воздали сегодня господам Майару, Эли и Юллену?

Бийо презрительно улыбнулся.

— Если ты знаешь меня, брат, — произнес он, — ты должен понимать, что такое сердце, как мое, не могут опечалить подобные пустяки.

— Тогда, может быть, потому, что со всем присущим твоему сердцу великодушием ты понапрасну пытался воспротивиться убийствам Делоне, Фулона и Бертье?

— Я сделал все, что мог и что было в моих силах, чтобы эти злодеяния не свершились, — сказал Бнйо. — С тех пор я много раз видел во сне тех, кто пал жертвой этих злодеяний, и ни один из них ни в чем меня не упрекнул.

— Потому ли, что, после пятого и шестого октября вернувшись к себе на ферму, ты застал амбары пустыми, а поля нераспаханными?

— Я богат, — возразил Бийо, — один пропавший урожай мне нипочем.

— Значит, — сказал незнакомец, заглянув Бийо в лицо, — это оттого, что твоя дочь Катрин…