Король не успел ей ответить, так как в этот миг в комнату вернулся кардинал.
Между тем Габриэль, уйдя от короля с легким сердцем, думал уже только об одном: как бы свидеться с той, от которой он некогда бежал в полном смятении, – иначе говоря, с Дианой де Кастро.
Он знал, что она уединилась в монастыре, но в каком именно? Быть может, ее служанки не последовали за нею? И Габриэль направился в ее бывшие покои в Лувре, чтобы порасспросить Жасенту.
Жасента, как оказалось, тоже уехала с Дианой, но вторая служанка, Дениза, осталась в Лувре. Она-то и приняла Габриэля.
– Ах, господин д’Эксмес! – воскликнула она. – Добро пожаловать! Вы что-нибудь знаете новое о моей доброй госпоже?
– Напротив, я сам пришел к вам, Дениза, разузнать что-нибудь о ней.
– Ах, царица небесная! Я ведь ничего не знаю о ней и сильно тревожусь.
– Тревожитесь? Почему, Дениза? – спросил Габриэль, чувствуя, как его охватывает беспокойство.
– Как! Разве вы не знаете, где теперь находится госпожа де Кастро?
– Конечно, не знаю, Дениза, и надеялся именно у вас это узнать.
– Ах, боже мой! Да ведь ее угораздило, монсеньор, месяц назад испросить у короля разрешение удалиться в монастырь.
– Это мне известно. А дальше что?
– Дальше? Это и есть самое страшное. Знаете, какой она выбрала монастырь? Обитель бенедиктинок в Сен-Кантене, где настоятельницей сестра Моника, ее подруга! Она не пробыла там и двух недель, как испанцы осадили город.
– О, в этом виден перст божий! – воскликнул Габриэль. – Это только удвоит мои силы и мужество! Спасибо, Дениза! Прими вот этот подарок за добрые вести, – добавил он, вручив ей кошелек с золотом, – молись за госпожу свою и за меня.
Он сбежал по лестнице и оказался во дворе, где поджидал его Мартен-Герр.
– Куда теперь, ваша милость? – спросил его оруженосец.
– Туда, где гремят пушки, мой друг! В Сен-Кантен! Нам надо быть там послезавтра, а посему отправимся в путь через час.
– Вот это да! – воскликнул Мартен-Герр. – О святой Мартин, покровитель мой! Я еще кое-как мирюсь с сознанием, что я пропойца, игрок и распутник, но если окажется, что я еще и трус, тогда я брошусь один на целый вражеский полк.
XXVI. Жан Пекуа, ткач
15 августа в Сен-Кантенской ратуше собрались на совет военачальники и именитые граждане. Город еще держался, но уже подумывал о сдаче. Страдания и лишения горожан дошли до предела, и поскольку не было ни малейшей надежды отстоять этот старинный город, то не лучше ли было прекратить эти бесплодные мучения?
Доблестный адмирал Гаспар де Колиньи, которому его дядя, коннетабль Монморанси, поручил оборону города, решил открыть ворота перед испанцем только в самом крайнем случае. Он знал, что каждый лишний день обороны, как ни тяжел он был для несчастных горожан, мог оказаться спасительным для судьбы государства. Но как он мог унять ропот и недовольство населения? Борьба с внешним врагом не позволяла успешно бороться с внутренним, и если бы сен-кантенцы отказались вдруг от оборонных работ, то всякое сопротивление стало бы бесполезным и осталось бы только вручить ключи от города и ключ от Франции Филиппу II и его полководцу Филиберу-Эммануилу Савойскому.
Однако, прежде чем отважиться на этот страшный шаг, Колиньи решил сделать последнюю попытку, для чего и созвал в ратуше старейшин города.
На вступительную речь адмирала, взывавшую к патриотизму собравшихся, ответом было только угрюмое молчание. Тогда Гаспар де Колиньи предложил высказаться капитану Оже, одному из отважных дворян своей свиты. Он надеялся, начав с офицеров, увлечь и горожан на дальнейшую борьбу. Но капитан Оже, к несчастью, высказал не то мнение, какого ждал Колиньи.
– Коль скоро вы оказали мне честь, господин адмирал, и поинтересовались моим мнением, то я скажу вам с полной откровенностью: Сен-Кантен обороняться больше не может. Будь у нас надежда продержаться хоть еще неделю, хоть четыре дня, хоть даже два, я сказал бы: «Эти два дня могут спасти отечество. Пусть падут последняя стена и последний человек – мы не сдадимся». Но я убежден, что с первого же приступа неприятель овладеет городом. Не лучше ли, пока еще не поздно, капитулировать и спасти то, что еще можно спасти?
– Верно, верно, хорошо сказано! – зашумели горожане.
– Нет, господа, нет! – воскликнул адмирал. – И не разум должен здесь говорить, а сердце. Впрочем, не верю я и тому, что для овладения городом испанцам понадобится один только приступ… Ведь мы отбили их уже пять… Что вы скажете, Лофор, как руководитель инженерных работ? Только говорите правду, для того мы и собрались здесь.
– Извольте, монсеньор, – ответил инженер Лофор. – Я изложу всю правду без прикрас. Господин адмирал, в наших крепостных стенах неприятель проделал четыре бреши, и я, признаться, весьма удивлен, почему он еще не воспользовался ими. В бастионе Сен-Мартен брешь так широка, что через нее могли бы пройти двадцать человек рядом. У ворот Сен-Жан уцелела только большая башня, а наилучшая часть куртины снесена. В поселке Ремикур испанцы подвели траншеи к задней стенке рва и, укрывшись под образовавшимся карнизом, непрерывно подрывают стены. Наконец, со стороны предместья д’Иль, как вам известно, господин адмирал, неприятель овладел не только рвами, но и насыпью, и аббатством, и укрепился там настолько прочно, что в этом пункте ему уже невозможно нанести урон. Остальная же часть крепостных стен еще продержалась бы, пожалуй, но эти четыре смертельные раны скоро погубят город, монсеньор. Вы хотели правды, я вам изложил правду во всем ее неприглядном виде.
В зале опять поднялся ропот, и, хотя никто не осмеливался произнести вслух роковое слово, каждый твердил про себя: «Лучше сдаться и тем самым сохранить город».
Но адмирал, собрав все свое мужество, снова заговорил:
– Еще одно слово, господа. Вы сказали правду, господин Лофор, но если у нас ненадежные стены, то взамен их у нас есть доблестные солдаты, живые стены. Неужели нельзя с их помощью и при активном содействии горожан отдалить сдачу города на несколько дней? А тогда постыдное деяние превратилось бы в славный подвиг! Да, укрепления слишком слабы, я согласен, но ведь у нас достаточно солдат, верно же, господин де Рамбуйе?
– Господин адмирал, – ответил де Рамбуйе, – будь мы на площади, среди толпы, ожидающей наших решений, я сказал бы вам: да, достаточно, – ибо нельзя лишать горожан надежды и уверенности. Но здесь, перед испытанными храбрецами, я не колеблясь докладываю вам, что в действительности людей у нас недостаточно для такой невероятно трудной задачи. Мы раздали оружие всем способным его носить. Остальные поставлены на оборонные работы, им помогают дети, старики, женщины. Словом, нет незанятых рук, и все же рук не хватает. Поражение в день святого Лаврентия лишило нас защитников, на которых мы могли рассчитывать, и если вы не ждете подмоги из Парижа, монсеньор, то вам судить: не следует ли сохранить остатки нашего славного гарнизона, которые могут пригодиться для защиты других крепостей и, может быть, для спасения отчизны.
Одобрительный гул прокатился по зале и через окна долетел до волнующейся толпы, теснившейся вокруг ратуши. Но тут раздался громовой голос:
– Замолчите!
И все действительно умолкли, ибо этот властный голос принадлежал старшине цеха ткачей Жану Пекуа, человеку уважаемому, влиятельному и даже внушающему согражданам некоторый страх.
Жан Пекуа был выходцем из славного рода городских ремесленников, которые любили свой город и всегда жили для него, а если надобно было, то за него и умирали. Для честного ткача существовала на свете только Франция, а во Франции – только Сен-Кантен. Никто не знал лучше его истории города, его преданий, древних обычаев и старинных легенд. Не было квартала, улицы, дома, которые бы в прошлом или настоящем не имели бы для Жана Пекуа своего особого значения. В нем как бы воплотился дух сен-кантенского самоуправления. Его мастерская была второй городской площадью, и его деревянный дом на улице Сен-Мартен – второй ратушей. Этот почтенный дом приковывал к себе взгляды странной вывеской: она изображала ткацкий станок, увенчанный ветвистыми рогами оленя. Один из предков Жана Пекуа, тоже, разумеется, ткач и вдобавок знаменитый стрелок из лука, на расстоянии ста шагов пробил однажды двумя стрелами оба глаза красивого оленя. Еще и поныне в Сен-Кантене, на улице Сен-Мартен, можно видеть эти великолепные рога. И они и сам ткач были в ту пору известны всем в округе на расстоянии десяти лье. Жан Пекуа, таким образом, был как бы самим воплощением города.