— Почему мне сказали, чтоб я сообщил о замыслах Испании против Франции и обещали меня в этом случае отпустить? Испания — враждующее с нами государство, я рассказал, что мне об этом было известно, а теперь нас осудили.

Почему? Весь суд состоит, видимо, из подлецов, расставлявших обвиняемым ловушки? Секретарь ничего не ответил.

— Но, — добавил Монлуи, — регент пощадил всех парижских сообщников заговора Селламаре, ни одной капли крови не было пролито, а ведь те, кто хотел похитить регента и, может быть, его убить, были столь же виновны, по крайней мере, как и мы; ведь против нас не было выдвинуто ни одного серьезного обвинения; так что нас избрали, чтобы искупить вину столицы?

Секретарь снова ничего не ответил.

— Ты пойми, Монлуи, — сказал дю Куэдик, — там существует давняя семейная ненависть к Бретани, и регент, чтобы еще раз подтвердить свою принадлежность к семье, хочет показать, что он нас ненавидит. Карают не нас лично, а провинцию, которая уже триста лет требует свои права и привилегии и которую хотят признать виновной, чтобы раз и навсегда отделаться от нее.

Секретарь по-прежнему молчал.

— Ну хорошо, давайте покончим с этим! — сказал Талуэ. — Итак, мы приговорены, прекрасно. Теперь скажите, мы можем подать апелляцию?

— Нет, господа, — ответил секретарь.

— В таком случае, вы можете идти, — сказал дю Куэдик. Секретарь поклонился и вышел вместе с сопровождавшей его

стражей; тяжелая дверь камеры с шумом затворилась за ним.

— Ну что же?! — спросил Монлуи, когда они остались одни.

— Ну что же, мы приговорены, — ответил Понкалек. — Я же никогда не говорил, что не будет приговора, я говорил, что казни не будет, вот и все.

— Я держусь того же мнения, — сказал Талуэ. — То, что они учинили, они сделали, чтобы устрашить провинцию и испытать меру ее терпения.

— А впрочем, — сказал дю Куэдик, — нас не казнят, пока регент не подпишет приговор. Итак, если только не прибудет экстренный курьер, нужно два дня, чтобы доехать до Парижа, день, чтобы ознакомиться с делом, и два дня на обратный путь, итого — пять, следовательно, у нас еще есть пять дней; за это время многое может случиться; узнав о приговоре, восстанет вся провинция.

Монлуи покачал головой.

— А потом есть еще Гастон, — продолжал Понкалек, — о котором вы забыли, господа.

— Я боюсь, что Гастон арестован, — сказал Монлуи. — Я знаю Гастона, будь он на свободе, мы бы о нем уже услышали.

— Но ты же не станешь, о провидец несчастий, — сказал Талуэ, — отрицать, по крайней мере, что у нас есть еще несколько дней?

— Кто знает? — проронил Монлуи.

— А потом море, море, черт побери! — воскликнул Понкалек. — Господа, вы забываете, что меня может убить только море.

— Прекрасно, господа, итак, сядем снова за стол, — сказал дю Куэдик, — и выпьем еще по стакану за наше здоровье.

— У нас кончилось вино, — сказал Монлуи, — это плохой знак.

— Ба! В погребе-то оно еще есть, — сказал Понкалек.

И он позвал тюремщика. Тот вошел и, увидев четверых дворян за столом, окинул их удивленным взором.

— Ну как, что нового, метр Кристоф? — спросил Понкалек.

Метр Кристоф был родом из Гера и питал особое почтение к Понкалеку, потому что дядя Понкалека Кризогон был его сеньором.

— Ничего, кроме того, что вы уже знаете, господа, — ответил он.

— Тогда принеси нам вина.

— Они хотят забыться, — сказал, выходя, тюремщик. — Бедняги!

Монлуи один слышал, что сказал Кристоф. Он грустно улыбнулся. Спустя мгновение они услышали шаги. Кто-то поспешно приближался к комнате. Дверь отворилась, и появился Кристоф, но без единой бутылки в руках.

— Ну так что же? — спросил Понкалек. — А где вино, которое мы требовали?

— Хорошая новость! — воскликнул Кристоф, не ответив ему. — Хорошая новость, господа!

— Какая? — спросил, вздрогнув, Монлуи.

— Регент умер?

— Бретань восстала? — добавил дю Куэдик.

— Нет, нет, господа, это я бы не осмелился назвать хорошей новостью.

— Ну так что же? — спросил Понкалек.

— Господин де Шатонёф только что увел сто пятьдесят солдат, которые стояли под ружьем, на Рыночной площади, что всех приводило в ужас; эти сто пятьдесят солдат получили другой приказ и вернулись в казармы.

— Посмотрите, — сказал Монлуи, — я начинаю думать, что это будет не сегодня вечером.

В это время пробило шесть часов.

— Прекрасно, — сказал Понкалек, — хорошая новость не причина, чтобы не утолить жажду. Сходи все же нам за вином.

Кристоф вышел и через десять минут вернулся с бутылкой. Друзья, продолжавшие сидеть за столом, наполнили стаканы.

— За здоровье Гастона! — сказал Понкалек и обменялся взглядом с друзьями, которые одни могли понять этот тост.

И все осушили стаканы, кроме Монлуи, тот, поднеся вино к губам, остановился.

— Ну, — спросил Понкалек, — что случилось?

— Барабан! — ответил Монлуи, протягивая руку в том направлении, в котором слышался звук.

— Ну так что? — сказал Талуэ. — Ты же слышал, что сказал Кристоф, — войска возвращаются в казармы.

— Нет, напротив, они выходят из казармы, это не отбой, а общий сбор.

— Общий сбор?! — воскликнул Талуэ. — Что бы это, черт возьми, значило?

— Ничего хорошего, — ответил Монлуи, качая головой.

— Кристоф! — позвал Понкалек, поворачиваясь к тюремщику.

— Да, господа, сейчас вы узнаете, что это значит, — ответил тот, — я через минуту вернусь.

И он поспешно вышел из комнаты, не забыв, однако, тщательно запереть за собой дверь.

Четверо друзей сидели молча и в тревоге ждали его возвращения. Через десять минут дверь отворилась, и появился бледный от ужаса тюремщик.

— Во двор замка только что въехал курьер, он прискакал из Парижа и передал депеши, и тотчас же были усилены вооруженные посты и в казармах забили барабаны.

— О! Это касается нас, — сказал Монлуи.

— Кто-то поднимается по лестнице! — прошептал тюремщик, он дрожал сильнее и был испуган больше, чем те, к кому он обращался.

И в самом деле, в коридоре застучали приклады мушкетов и послышались голоса явно спешивших людей.

Дверь опять отворилась, и снова появился секретарь суда.

— Господа, — сказал он, — сколько времени вам нужно, чтобы привести в порядок свои земные дела перед тем, как будет исполнен вынесенный вам приговор?

Ужас охватил всех присутствующих.

— Мне нужно столько времени, — сказал Монлуи, — сколько займет отправить приговор в Париж и привезти его обратно с подписью регента.

— Мне нужно, — сказал Талуэ, — столько времени, сколько нужно суду, чтобы раскаяться в совершенной несправедливости.

— Ну а я, — сказал дю Куэдик, — я бы хотел, чтобы министру в Париже хватило времени заменить наш приговор на недельное тюремное заключение, которое мы заслужили за то, что действовали несколько легкомысленно.

— А вы, сударь, — обратился секретарь к молчавшему Понкалеку, — что просите вы?

— А я, — ответил совершенно спокойно Понкалек, — я абсолютно ничего не прошу.

— В таком случае, господа, — сказал секретарь, — вот ответ суда:

«У вас есть два часа, чтоб подумать о ваших земных делах и спасении души; сейчас половина седьмого, и через два с половиной часа вы должны быть доставлены на площадь Буффе, где и будете казнены».

Наступило глубокое молчание, самые храбрые почувствовали, что у них волосы на голове встают дыбом. Секретарь вышел, и ему никто не сказал ни слова; приговоренные только переглянулись и сжали друг другу руки. У них оставалось два часа. Два часа и в обычной жизни иногда могут показаться длиннее двух столетий, а иногда пролетают как две секунды. Явились священники, потом солдаты, потом палачи. Положение становилось ужасным. Один Понкалек совершенно не изменился, но не потому, что его друзьям изменило мужество, просто у них не осталось надежды. Понкалек, однако, вселял в них уверенность тем спокойствием, с каким он отвечал не только священникам, но и палачам, уже завладевшим своей добычей.