— Ах, — прошептал регент упавшим голосом, — последняя моя надежда потеряна: она его любит.

Элен с удивлением посмотрела на незнакомца, который, казалось, принимал такое живое участие в ее горе. Регент взял себя в руки.

— Но, мадемуазель, — вновь заговорил он, — ведь вы почти что отказались от него? Ведь вы ему сказали тогда, в день вашего расставания, что между вами все должно быть кончено и что вы не можете располагать ни своим сердцем, ни своей особой?

— Да, я все это ему сказала, сударь, — возбужденно ответила девушка, — потому что в то время я считала его счастливым и не подозревала, что его свобода, а может быть, и жизнь, находятся под угрозой. Тогда страдало бы только мое сердце, но совесть была бы спокойна. Мне нужно было бы преодолеть в себе боль, а не угрызения совести. Но с тех пор как над ним нависла опасность и я знаю, что он несчастлив, я чувствую, что его жизнь — это моя жизнь.

— Но вы, безусловно, преувеличиваете свою любовь к нему, — прервал ее регент настойчиво, чтобы у него не осталось никаких сомнений относительно чувств своей дочери, — ваша любовь не вынесет разлуки.

— Она вынесет все, сударь! — вскричала Элен. — Родители оставили меня, и в моем одиночестве эта любовь стала моей единственной надеждой, моим счастьем, самой сутью моего существования. О сударь, Небом заклинаю, если вы имеете на Гастона какое-нибудь влияние, а вы его имеете, раз он доверил вам тайну, которую скрыл от меня, добейтесь, чтоб он отказался от этих планов, скажите ему то, что сама я сказать не смею: я люблю его больше всего на свете, его судьба — моя судьба; если он будет изгнан — я сама отправлюсь в изгнание, если он попадет в тюрьму — я приду туда сама, а если он умрет — я умру тоже. Скажите ему это, сударь, и еще добавьте… добавьте, что по моим слезам и отчаянию вы поняли: я не лгу.

— О, бедное дитя! — прошептал регент.

И в самом деле, у любого человека, а не только у него, состояние Элен вызвало бы жалость. Она так побледнела, что стало видно, как мучительно она страдает; слезы тихо, без рыданий и всхлипываний, струились по ее лицу, сопровождая слова, и не было ни одного из них, которое не шло бы от сердца, и не было ни одного обещания, которое она не готова была бы сдержать.

— Ну что же, мадемуазель, — сказал регент, — пусть будет так, я обещаю вам сделать что смогу, чтобы спасти шевалье.

Элен сделала движение, чтобы броситься к ногам герцога, настолько ее гордую душу согнул страх перед опасностью, угрожавшей Гастону. Регент подхватил ее и обнял. Элен вздрогнула всем телом. Что-то в прикосновении этого человека наполнило ее сердце надеждой и радостью. Она осталась в его объятиях, не делая попыток освободиться.

— Мадемуазель, — произнес регент, глядя на нее с выражением, которое, несомненно, выдало бы его, встреться он с Элен глазами, — перейдем сначала к самому неотложному. Да, я сказал вам, что Гастону угрожает опасность, но она не угрожает ему непосредственно сейчас, поэтому подумаем сначала о вас: вы одни, и ваше положение ложно и шатко. Вас поручили моему покровительству, и, прежде всего, я должен позаботиться о вас как следует доброму отцу семейства. Вы доверяете мне, мадемуазель?

— О да, раз Гастон привез меня к вам.

— Опять Гастон! — пробормотал вполголоса регент и, обращаясь снова к Элен, сказал: — Вы будете жить в этом доме, который никому не известен и где вы будете свободны. А обществом вам будут служить хорошие книги и я, и если оно вам приятно, то в нем недостатка не будет. Элен сделала движение.

— Впрочем, — продолжал герцог, — это даст вам возможность поговорить о шевалье.

Элен покраснела, а регент продолжал:

— Церковь соседнего монастыря будет открыта для вас в любое время, и как только у вас возникнут подозрения, подобные тем, что уже посетили вас, монастырь послужит вам убежищем: с его настоятельницей мы друзья.

— О сударь, — ответила Элен, — вы полностью успокоили меня, я принимаю ваше предложение жить в этом доме, а доброта, которой вы одарили и Гастона и меня, делают ваше присутствие бесконечно приятным.

Регент поклонился.

— Прекрасно, мадемуазель, — сказал он, — считайте здесь себя дома. Насколько я знаю, к этой гостиной примыкает спальня. Расположение комнат на первом этаже очень удобно, и нынче же вечером я пришлю вам двух монахинь. Полагаю, что они больше устроят вас, чем горничные.

— О да, сударь.

— Итак, — продолжал, несколько колеблясь, регент, — итак, от отца вы почти отказались?

— Ах, сударь, вы же понимаете, это только от страха, что он мне не отец!..

— А ведь, — продолжал регент, — у вас нет тому никаких доказательств, разве что этот дом… я знаю, это серьезный довод против него, но, может быть, он его и не видел!

— О, — прервала Элен, — это вряд ли возможно.

— Ну, наконец, если он предпримет новые попытки, если он откроет ваше убежище, если потребует вас к себе или, по крайней мере, захочет вас увидеть?..

— Сударь, мы предупредим Гастона, и если он скажет…

— Хорошо, — сказал, грустно улыбаясь, регент, он протянул девушке руку и сделал несколько шагов к двери.

— Сударь… — прошептала дрожащим голосом еле слышно Элен.

— Вы желаете еще что-нибудь? — сказал, оборачиваясь, герцог.

— А его… я смогу его увидеть?

Эти слова скорее можно было прочесть по губам, чем услышать.

— Да, — ответил герцог, — но разве не было бы пристойнее для вас видеть его как можно реже?

Элен опустила глаза.

— Впрочем, — продолжал герцог, — он уехал и вернется, может быть, только через несколько дней.

— А когда он приедет, я его увижу? — спросила Элен.

— Клянусь вам в этом, — ответил регент.

Через десять минут две молодые монахини в сопровождении послушницы пришли в дом к Элен и расположились в нем.

Выйдя от дочери, регент спросил Дюбуа, но ему ответили, что, прождав его высочество более получаса, Дюбуа вернулся в Пале-Рояль. И действительно, войдя в покои аббата, регент увидел, что тот работает с секретарями: перед ним на столе лежал портфель, набитый бумагами.

— Сто тысяч извинений вашему высочеству, — сказал Дюбуа, увидев герцога, — но так как вы задерживались и совещание грозило затянуться, я решил нарушить приказания и вернуться сюда работать.

— Ты правильно сделал, но мне нужно поговорить с тобой.

— Со мной?

— Да, с тобой.

— Наедине?

— Да, наедине.

— В таком случае, монсеньеру угодно будет вернуться к себе и подождать или он пройдет в мой кабинет?

— Пройдем в твой кабинет.

Аббат сделал почтительный жест, указывая на дверь. Регент прошел первым, а Дюбуа последовал за ним, прихватив портфель, вероятно приготовленный в ожидании его визита. Когда они вошли в кабинет, регент осмотрелся.

— Кабинет надежен? — спросил он.

— Черт возьми, все двери двойные, а стена в два фута толщиной.

Регент подошел к креслу, сел и молча погрузился в глубокую задумчивость.

— Я жду, монсеньер, — помолчав минуту, проговорил Дюбуа.

— Аббат, — сказал регент реако, как человек, решившийся не принимать никаких возражений, — шевалье в Бастилии?

— Монсеньер, — ответил Дюбуа, — думаю, он переступил ее порог с полчаса тому назад.

— Тогда напишите господину де Лонэ. Я желаю, чтобы шевалье немедленно освободили.

Дюбуа, казалось, ожидал подобного приказания. Он не вскрикнул, ничего не ответил. Он положил портфель на стол, вытащил из него досье и стал спокойно перелистывать бумаги.

— Вы меня слышали? — спросил регент после нескольких минут молчания.

— Прекрасно слышал, монсеньер, — ответил Дюбуа.

— Тогда повинуйтесь.

— Напишите сами, монсеньер, — сказал Дюбуа.

— Почему сам? — спросил регент.

— Потому что никто никогда не сможет меня принудить,

чтоб я собственной рукой подписал вашему высочеству смертный приговор.

— Опять слова! — воскликнул, выйдя из терпения, регент.

— Это не слова, а факты, монсеньер. Господин де Шанле — заговорщик или не заговорщик?