Степь была унылой и безлюдной. Только степные орлы неторопливо кружили в немыслимой высоте да табуны диких коней — тарпанов уносились прочь в клубах пыли. Неподвижными столбиками торчали на курганах суслики. Каменные изваяния неведомых людей, сложившие руки на огромных животах, пялились пустыми глазницами. На прогретых солнцем проплешинах дремали, свернувшись кольцом, степные гадюки.

Опасной нечисти в степи было много. То там, то здесь в земле чернели дыры, будто проткнутые палкой — норы пауков-тарантулов, которые достигали размера большой серебряной монеты. Юлиан невольно придерживал коня, когда поблизости перебегала дорогу эта страшная тварь. Буро-коричневое тело тарантула было покрыто седыми волосами, сильные ноги позволяли быстро передвигаться и даже прыгать. А неподвижный тарантул был почти незаметен среди травяного мусора и комочков пересохшей земли. Юлиан, прежде чем сойти с коня на землю, колотил вокруг себя длинным посохом — отгонял пауков.

Матриканец относился к тарантулам с полнейшим равнодушием, ходил по траве в одних шерстяных носках. На монахов, испуганно крестившихся при виде перебегавших от норы к норе пауков, он смотрел насмешливо и снисходительно, как на боязливых детей. Юлиану он рассказал, что при соблюдении некоторой осторожности пауки вовсе не опасны. Они как огня боятся овец, пожирающих тарантулов без всякого вреда для себя. Носки из овечьей шерсти надежно защищают ноги, а если ночью ложиться на овчину, то можно спать спокойно. К тому же укус тарантула не смертелен. У укушенного человека два-три дня ломит суставы, как при сильной простуде, а потом все проходит. Юлиан с сомнением покачивал головой, выслушивая успокоительные речи матриканца…

На тринадцатый день пути караван добрался до изгиба реки Кубани, истоки которой были на юге, в больших горах: ее питали вечные снега. Поэтому самая большая вода проходила не весной, как в равнинных реках, а в июле и августе, когда в горах таяли ледники. Мутный быстрый поток рокотал у правого высокого берега, закручивался пенными водоворотами, с грохотом обрушивал в реку подмытые глыбы земли. От реки веяло ледяной стужей: вода была холодной, несмотря на зной.

Возле границы Алании проводник настоял, чтобы путники спрятались в овраге и дождались следующего утра. «Завтра воскресенье, — упрямо повторял он, отказываясь покинуть укромное место, — завтра можно ехать дальше!»

Смысл сказанного Юлиан понял позже, когда они были уже в Алании, обширной стране, где жили вместе христиане и язычники. Сколько в Алании было селений, столько оказалось и вождей, и ни один из них не желал подчиняться другому. Поэтому в стране постоянно шла война. На полевые работы жители укрепленных селений выходили все вместе и вооруженными; если возникала необходимость пойти за дровами в лес, мужчины выступали, как в военный поход — множеством людей и при оружии.

Только в воскресенье, с рассвета до заката, война прекращалась. Любой человек мог безопасно ходить по дорогам и даже бывать в селениях, где жили родственники убитых им людей. Жилища аланов были обнесены высокими стенами, все окна выходили во двор, так что прохожие не могли видеть, что происходит внутри. Многие семьи, кроме домов, имели каменные башни, чтобы укрываться от врагов. В просторное нижнее помещение башни загоняли на ночь скот, на втором этаже жили сами, а еще выше было особое помещение с узкими окнами-бойницами, через которые удобно было метать стрелы.

Соблюдая местные обычаи, Юлиан и его спутники совершали переходы только по воскресеньям, а в будни отдыхали в домах аланов. Аланы были гостеприимным народом, почитали путников, как своих близких родственников, кормили и снабжали всем необходимым

Иоанн и Яков отяжелели от сытой жизни, обленились. Юлиану пришлось настоять на соблюдении постных дней, хотя по уставу ордена братья-проповедники освобождались на время пути от этой христианской обязанности. Иоанн и Яков подчинились, но по всему было видно, что сытое и необременительное житье им было по душе. Самого же Юлиана промедление огорчало. Но ничего нельзя было сделать: аланы удерживали гостей до следующего воскресенья чуть ли не силой, считая ущерб, который может быть им причинен в опасные будничные дни, позором для себя. Поэтому Юлиан даже обрадовался, когда миссия прошла наконец благоустроенную и щедрую Аланию и углубилась в пустыню, которая тянулась до самой реки Итиль.

Недовольные младшие братья покорно тряслись в седлах рядом с Юлианом и Герардом. Пропыленная равнина, покрытая редкими кустиками черной и белой полыни, полувысохшего ромашника, одинокими пучками ковыля, колючим бодяком, действительно угнетала взгляд скудостью и однообразием. Кое-где встречались вздыбленные ветром, оголенные песчаные буруны, которые местные жители называли кучугурами. Земля в руслах пересохших за лето речек потрескалась и спеклась под солнцем, как черный камень. Шустрые ящерицы сновали в шуршащей траве. Из зарослей с шумом вырывались стрепеты и, сверкнув посеребренными крыльями, камнем падали за буруны. Большие птицы с длинными ногами — дрофы — стояли на возвышенностях; при приближении всадников они убегали с удивительной быстротой, изредка взмывая в воздух и снова опускаясь на траву.

Пустыня постепенно понижалась к северо-востоку, где было единственное в этих местах большое озеро — Маныч-Гудило. Солоноватая вода свинцово-неподвижно застыла в низких берегах. К осени озеро словно сжималось, обнажая горько-соленую грязь. Высушенные солнцем, кристаллики соли начинали искриться, и озеро казалось заключенным в сверкающий нимб. Только северный берег был крутым, изрезанным трещинами. Когда ветер гнал туда волны, озеро начинало гудеть, как отдаленный колокольный звон, неясно и тревожно. Не потому ли его назвали Гудило?

Иоанн и Яков вздыхали, поглядывая на скучную пустыню, на неяркое пыльное небо, по которому неторопливо плыло остывающее осеннее солнце. Ночные ветры уже приносили дыхание холода. А впереди был немыслимо далекий путь в неизвестное…

Неспокоен был и сам Юлиан. Но он знал то, чего не знали младшие братья. По рассказам аланов, где-то на краю пустыни, неподалеку от устья реки Итиль, был город под названием Торчикан. В этот город часто приезжают купцы из восточных стран. Юлиан надеялся найти там попутчиков для продолжения пути или крышу над головой и пищу, если придется зимовать.

Глава 5. ТРУДНАЯ ЗИМА

Город Торчикан походил издали на горсть глиняных кубиков, рассыпанную сказочным великаном по желтобурой равнине. Приземистые дома с плоскими крышами то вытягивались в улицы, то кучками теснились друг к другу, а между ними стояли войлочные юрты, которых было даже больше, чем домов. По пыльным улицам, как по степным шляхам, медленно текли отары овец. С глухим топотом проносились табуны низкорослых лохматых коней. Хриплые вопли верблюдов, мычание волов, резкие скрипы тележных колес причудливо переплетались с городским шумом — перестуком молотков в мастерских ремесленников и разноголосым гомоном торга.

Казалось, два мира сошлись в Торчикане — домовитая оседлость и кочевая стихия, которая то захлестывала город, то уползала обратно в степи, как морская волна от песчаного берега. Такими были все города в степях. Постоянно в них жили торговцы и ремесленники, а скотоводы-кочевники уходили со стадами на летние пастбища и возвращались в город с наступлением холодов.

Сейчас, на исходе осени, кочевники возвращались в Торчикан. Юлиан и его спутники затерялись в толпах громкоголосых, разноязыких, бряцающих оружием, свирепого облика людей, которые двигались к городу без дорог, прямо по степной целине, будто вражеское войско во время нашествия. Никто не обращал на монахов внимания, никто не поинтересовался, кто они и откуда. Торчикан был открыт для всех людей без различия. И — одинаково безразличен ко всем приходившим в него. Не сами по себе люди почитались в Торчикане, а принадлежавшие им стада, серебро или товары, обладание которыми поднимало немногих избранных над бесчисленными толпами черни.