IX

Они долго беседовали; мой отец с прямотой и достоинством честнейшего в мире человека, аббат — с хитростью и чисто итальянской прозорливостью, свойственной глубоко порочной, расчетливой и злой натуре. Они дали друг другу обещания, которые г-н де Люин намерен был выполнить, тогда как аббат делла Скалья лишь надеялся выиграть время. Было договорено, что аббат сообщит г-же ди Верруа о нашем решении переехать в Париж, а моего мужа должна была предупредить я сама. Если они на это согласятся, все сложится прекрасно; если откажут, мы вернемся в Турин, а аббат, употребив свое влияние, поддержит мою просьбу и, бесспорно, добьется того, чего мы желаем.

Господин де Люин поверил этой лжи, я же не позволила себя обмануть, ибо слишком хорошо знала аббата и уже начинала остерегаться этого дядюшки, так легко на все соглашающегося и столь щедро расточающего красивые обещания. Тем не менее я старалась успокоиться, вновь обрести веру и надежду, всей душой наслаждалась присутствием отца и встречей с другими моими родственниками, приехавшими повидаться со мной.

Они нашли, что я очень похорошела; слухи о моей красоте дошли до французского двора, и король был так любезен, что через моего брата, герцога де Шеврёза, выразил желание повидать меня. Я этого хотела, еще больше чем он, но как попасть ко двору?

Полтора месяца пролетели как во сне. С Турином завязалась оживленная переписка. Отец сам отослал туда свое письмо, чтобы не получить отказа, которого все же не избежал: несмотря на то что я его обо всем предупредила, он все же дал себя обмануть.

Его попросили не увозить меня во Францию, а препроводить домой; муж мой никоим образом не может покинуть савойский двор, и даже сама мысль о разлуке со мной, и без того уже длившейся так долго, причиняет ему страдание. Он, видите ли, больше не в состоянии жить вдали от меня; но если г-н де Люин пожелает приехать в Савойю, если он будет так любезен, что примет приглашение, то следует условиться обо всем и готовиться к встрече.

Повторяя одно и то же доброму и благородному старику, его все же убедили. Он не мог сопровождать меня, но обещал приехать не позже чем через месяц.

Я качала головой, ничему не веря; отец осуждал меня, всерьез упрекал, и я была вынуждена молчать. Час разлуки приближался; меня с трудом вырвали из объятий г-на де Люина, очень расстроенного моими слезами.

— О отец, — рыдала я, — мы больше никогда не увидимся!

Он уехал вместе с герцогом де Шеврёзом и моими сестрами, тоже приезжавшими в Бурбон; они надеялись, что зиму мы проведем вместе, но я была уверена, что расстаюсь с ними надолго, а судьба распорядилась так, что мои опасения подтвердились.

Вечером, в день их отъезда, я спросила аббата, не пора ли и нам отправиться в путь; он ответил, что время терпит, У нас в запасе еще несколько ясных и солнечных дней, которыми стоит воспользоваться, проведя их на водах. Но я настаивала на отъезде; тогда аббат изменил тактику и спросил, не возражаю ли я против путешествия по красивым местам. Он предложил мне проехать по стране не торопясь, чтобы иметь возможность осмотреть все вокруг и насладиться этим удовольствием. Мне, вовсе не горевшей желанием возвращаться в Савойю, мечтавшей как можно дольше пробыть во Франции вдали от моих преследователей, только того и надо было. К тому же я надеялась, что мой муж начнет волноваться и будет вынужден призвать меня к себе; однако, вновь полагаясь на графа ди Верруа, я все же опасалась, что окажусь во власти герцога.

В течение двух-трех дней мы путешествовали великолепно. Мой дядя окружал меня необыкновенной заботой и вниманием, так же как на пути из Турина. Он ухаживал за мной не как старый аббат, присматривающий за женой племянника, а как поклонник, угождающий возлюбленной.

В Лионе, где мы провели целую неделю, он засыпал меня подарками: это были драгоценные камни, великолепные ткани и даже мебель, которую он отослал в Турин самой короткой дорогой. Среди прочих вещей он подарил мне часы, прекраснее которых, наверное, не делали с тех пор, как они вообще появились. Часы были изготовлены из превосходной стали, отделаны эмалью, бирюзой и множеством бриллиантов. По сей день я храню это сокровище, по-прежнему вызывающее всеобщее восхищение. Эти часы очень хочет получить моя дочь, но они достанутся ей только после моей смерти: надеюсь, что ждать ей придется еще долго.

Не раз мне казалось, что глаза аббата, когда он смотрел на меня, загораются юношеским огнем, несовместимым с его положением и возрастом. Но я не хотела в это верить, не допускала подобных подозрений, пока они не подтвердились благодаря Марион, до глубины души возмущенной тем, о чем она мне доложила.

Накануне нашего отъезда из Лиона аббат делла Скалья предложил ей большую сумму денег за то, что она проведет его ночью ко мне в спальню; после этого она должна была стоять на страже, пока он, никого не опасаясь, не сумеет уговорить меня или овладеть мною силой. Она гордо отвергла его предложение, пригрозив, что предупредит меня; на это ей было сказано, что если она позволит себе такую дерзость, то и двух часов не пробудет у меня в услужении — он прогонит ее.

Услышав этот рассказ, я страшно изумилась. Разве можно было предполагать любовную страсть в этом старом священнике, с виду таком холодном, слабом и совершенно лишенном привлекательности? Неужели он надеялся на взаимность? Неужели он вообразил, что, отвергнув герцога Савойского, я буду благосклонна к человеку, который никак не мог мне понравиться?

И все же эта новая неприятность привела меня в отчаяние; я поняла, почему аббат произносил свои красивые речи перед моим отцом: он просто не хотел выпускать меня из своих рук. Этот волк, этот лис делал все, чтобы задержать меня, и надеялся, что я брошусь в его объятия, спасаясь от других.

Он не знал, с кем имел дело.

Поразмыслив немного, я решила сделать вид, что ничего не знаю, и вести себя как прежде, а в Турине, если преследования возобновятся и я столкнусь с новым врагом, — укрыться в монастыре. Главное — приехать туда. Я притворилась больной и отказалась продолжать путешествие.

Аббат делла Скалья был очень раздосадован; он пригласил трех врачей, и каждый из них, как у Мольера, прописал свое лекарство. В одном они были единодушны: если я никак не хочу остаться в Лионе и воспользоваться их добрыми услугами, что, наверное, было бы самым разумным, мне нужно как можно скорее вернуться домой, отдохнуть и пожить в полном покое.

— Прежде всего госпоже графине нужна хорошая лодка, чтобы спуститься вниз по Роне, — сказал местный Пургон, — а затем судно, которое перевезет ее в Геную, чтобы она не устала. Таково мое мнение.

Я готова была его убить. Понятно, что влюбленный сатир немедленно согласился на подобный способ путешествия, поскольку таким образом нам пришлось бы быть вдвоем целый день, а ночью поневоле находиться очень близко друг от друга!

Напрасно я возражала, жаловалась, напрасно приказывала через слуг отправиться иным путем — аббат не пожелал уступить; нашу карету погрузили на одно судно, коляску моих служанок — на другое, и вот мы вдвоем оказались в этом огромном кузове, куда он в течение дня не допускал ни Марион, ни Бабетту.

С первой минуты, едва мы сели и устроились, едва судно отчалило, он начал делать намеки, надеясь, что я пойму их; я притворилась, что ничего не понимаю, и это заставило его выразиться яснее. Он пытался убедить меня, что я должна полюбить его не для собственного удовольствия, а только ради него, но это и в моих интересах; и он рисовал ужасающую картину ожидавшей меня жизни, если я откажусь от его предложения, а если соглашусь на него — напротив, обещал все, что моей душе будет угодно.

— Вы ненавидите герцога Савойского, — говорил он, — желаете вернуться во Францию, и ваша воля будет исполнена. Если хотите, обещаю увезти вас, и немедленно; мы сейчас же поедем в Париж, и оттуда я постараюсь так отчитать невестку и племянника, что они и не подумают беспокоить нас.