Мэри улыбнулась, удивляясь, как все это пришло ей в голову, и протянула руки к камину, где весело потрескивали поленья. Ей была приятна тишина этого дома, она успокаивала. Ни страха, ни усталости девушка больше не ощущала.

Как все здесь отличалось от "Ямайки"! Там тишина была гнетущей, зловещей; заброшенные комнаты наводили тоску и уныние. Здесь же все было иначе. В комнате, где она сидела, чувствовалась непринужденная атмосфера гостиной, в которой обычно коротают вечера. В обстановке, в столе посередине, в картинах было что-то нереальное. Казалось, хозяева ушли, не расставив вещи по своим местам, и они словно застыли в дреме, ревниво храня память об ушедших.

Некогда здесь жили люди – счастливо и безмятежно. Пожилые священники листали за этим столом старые книги. А в том кресле у окна любила сидеть с шитьем седовласая женщина в голубом капоте. Все это было давным-давно. Давно покоятся эти люди на погосте за церковной оградой, и на поросших мхом могильных камнях уж не разобрать их имен. С тех пор как они покинули этот мир, дом будто бы застыл в вечном покое. И человек, живущий в нем ныне, не имел, как видно, желания что-нибудь менять.

Мэри наблюдала, как он накрывает на стол, и думала, что он поступил мудро, сохранив старинную атмосферу дома. Другой стал бы, наверно, болтать о пустяках или греметь чашками, чтобы как-то нарушить молчание. Она обвела взглядом комнату. Ее не удивило отсутствие картин на библейские темы. На полированном столе не было ни бумаг, ни книг, которые в ее представлении непременно должны были находиться в гостиной приходского священника. В углу стоял мольберт с неоконченным полотном, на котором был изображен пруд в Дозмери. Картина была писана, очевидно, в пасмурный день: тяжелые тучи нависли над серовато-синей гладью застывшего, как перед грозой, пруда. Мэри не могла отвести глаз от рисунка. Она совсем не разбиралась в живописи, но в картине была сила, которая чем-то ее завораживала. Девушка почти ощущала капли дождя на лице. Викарий, видимо, проследил за ее взглядом, потому что, подойдя к мольберту, поспешно повернул его к стене.

– О, на это не стоит смотреть, – сказал он. – Это так, набросок, сделанный наспех. Если вы любите картины, я покажу вам кое-что получше. Но прежде мы поужинаем. Не двигайте кресло, я подставлю стол к вам.

Никогда в жизни за ней так не ухаживали. Однако он делал все так естественно, спокойно, без шума и суеты, как будто так и было положено, и Мэри не испытывала неловкости.

– Ханна живет в деревне, – объяснил он. – Она уходит в четыре часа.

Я предпочитаю коротать вечера в одиночестве. Люблю сам приготовить ужин и потом отдохнуть, как захочется. К счастью, как раз сегодня она испекла яблочный пирог; надеюсь, он окажется съедобным. Кондитер из нее весьма посредственный.

Он налил девушке горячего чая, добавив большую ложку сливок. Она все еще не могла привыкнуть к его неестественно светлым волосам и глазам; они совсем не вязались с его голосом и очень уж контрастировали с черными одеждами священника. Усталость брала свое, к тому же Мэри чувствовала некоторое смущение, находясь в незнакомой обстановке. Он это видел и понимал, что ей хочется помолчать. Мэри медленно ела, время от времени украдкой поглядывая в его сторону. Чувствуя ее взгляды, он всякий раз смотрел на нее своими холодными светлыми глазами, неподвижными и равнодушными, как у слепого. Она тотчас отворачивалась и принималась разглядывать то салатные стены, то мольберт, стоявший в углу комнаты.

– В том, что этой ночью я натолкнулся на вас на болотах, видна рука Провидения, – произнес он наконец, когда Мэри отодвинула от себя тарелку и глубже опустилась в кресло, опершись щекой на руку; от тепла и горячего чая ее клонило в сон. – Мой долг священника вынуждает меня порой посещать отдаленные дома и фермы, – продолжал он. – Сегодня днем я помогал появлению на свет младенца. Он будет жить, и его мать тоже. Эти люди с болот выносливы и бесстрашны. Вы, возможно, это сами заметили. Я испытываю глубокое уважение к ним.

Мэри было нечего сказать на это. Люди, которых она встречала в "Ямайке", не вызывали у нее уважения. Она все пыталась понять, откуда доносится запах роз, и наконец заметила на столике позади себя чашу с засушенными лепестками.

Он заговорил снова, все так же мягко, но с большей настойчивостью.

– Что же все-таки занесло вас вечером на болото? – спросил он.

Мэри встрепенулась и посмотрела ему в глаза. В них было столько сострадания, а ей так хотелось довериться его доброте и пониманию. Сама того не желая, Мэри ответила:

– Я попала в такую беду, – проговорила она. – Уже начала думать, что скоро стану совсем такой, как тетя, умом тронусь. Может быть, до вас и доходили какие-то слухи, но вы, конечно, не отнеслись к ним серьезно. Я прожила в "Ямайке" всего месяц, а кажется, уже двадцать лет. Я все о тете думаю. Если бы только можно было увезти ее оттуда. Но она ни за что не оставит дядю Джосса, как бы он с ней ни обращался. Каждую ночь ложусь спать и только и думаю что об этих повозках. Когда они приехали в первый раз, их было шесть или семь. Какие-то люди привезли большие тюки и ящики, все это снесли и заперли в дальней комнате с заколоченными окнами. В ту ночь убили человека. Я сама видела веревку, свисавшую с потолка в баре.

Она внезапно замолчала, кровь бросилась ей в лицо.

– Я никогда об этом раньше не говорила, – сказала она. – А сегодня вот не выдержала. Очень уж трудно носить все это в себе. О Боже, что же я наделала! Как я могла все выболтать!

Некоторое время он ничего не отвечал, давая ей возможность прийти в себя. Когда Мэри немного успокоилась, викарий заговорил ласково и неторопливо, по-отечески утешая ее, как испуганного ребенка.

– Не бойтесь, – произнес он, – о вашей тайне никто, кроме меня, не узнает. Вы очень утомлены. Мне следовало сразу же уложить вас в постель, а потом уж накормить. Вы, должно быть, пробыли на болотах не один час. А места между Олтернаном и "Ямайкой" особенно скверные. Топи наиболее опасны именно в это время года. Когда вы отдохнете, я сам отвезу вас домой на двуколке и все объясню трактирщику, если пожелаете.

– О, вы не должны делать этого, – быстро произнесла Мэри. – Если он хоть что-либо узнает о том, что я сегодня делала, то убьет меня, да и вас тоже. Вы и представить себе не можете, какой он. Это же совсем пропащий человек. Он ни перед чем не остановится. Нет уж, в крайнем случае, я знаю, как пробраться в дом: влезу на карниз и дотянусь до окна. Сплю я в комнате на втором этаже. Он ни за что не должен узнать, что я была у вас, даже то, что повстречалась с вами.

– Не слишком ли разыгралось ваше воображение? – спросил священник. – – Я знаю, что могу показаться черствым и холодным, но ведь мы живем в девятнадцатом веке, и люди так просто друг друга не убивают, без всякой причины. Думаю, что имею не меньше прав, чем ваш дядя, провезти вас по королевской дороге. Раз уж вы рассказали мне так много, соблаговолите сообщить и самое главное… Как вас зовут и как давно вы приехали?

Мэри подняла глаза и вновь увидела его бесцветное лицо, обрамленное короткими белыми волосами, и прозрачные глаза. Все-таки какой странной внешностью обладал этот человек: ему можно было дать и двадцать лет, и все шестьдесят. Стоило только ему попросить, и своим мягким вкрадчивым голосом он смог заставить ее открыть самые сокровенные тайны. Она могла довериться ему, и это, по крайней мере, сомнений не вызывало. И все-таки Мэри колебалась, обдумывая каждое произнесенное им слово.

– Ну же, – сказал он с улыбкой. – Мне приходилось уже выслушивать исповеди. Не здесь, в Олтернане, а в Ирландии и в Испании. Ваша история не кажется мне такой уж необычной, как вам представляется. На свете много всякого происходит, не только в одной "Ямайке". Есть места и пострашнее.

От его слов она оробела и смутилась. При всей его учтивости и тактичности он как будто посмеивался над ней в глубине души. Наверно, из-за ее возраста счел ее излишне впечатлительной и наивной. И без дальнейших колебаний, сбивчиво и отрывисто, она начала свой рассказ с первой субботней ночи в баре. Затем вернулась назад, к тому, что предшествовало ее приезду в трактир. Ее рассказ звучал легковесно и неубедительно даже для нее самой, знавшей всю правду. Она так устала, что с трудом подыскивала слова; задумавшись, умолкала, затем вновь возвращалась к уже сказанному.