– Вперед, вперед! – кричал Альдо, и его голос, побуждая коренных сделать последнее отчаянное усилие, вывел их и с грохотом скачущую за ними шестерку пристяжных на пьяцца Маджоре перед герцогским дворцом; они с честью, с блеском преодолели последний подъем. Кони замедлили бег, студенты, собравшиеся за фонтаном, бросились к ним и схватили их за уздечки. Покорные руке возничего, лошади остановились в том месте, где площадь расширялась перед дверьми дворца.

И вновь воздух наполнился оглушительными криками; все еще вцепившись одной рукой в перила колесницы, я ошеломленно оглядывался по сторонам, видел черные от зрителей окна герцогского дворца и зданий на противоположной стороне площади. Люди стояли на ступенях собора, облепили фонтан, и вот толпа студентов, которая сопровождала нас с пьяцца делла Вита, хлынула на площадь. Еще мгновение, и нас окружат, сметут, но вооруженные студенты, ждавшие у дверей дворца, образовали вокруг нас круг и взяли под уздцы каждого из восемнадцати коней. Нас защищал тонкий кордон молодых людей, вооруженных шпагами и одетых, как Альдо, в колеты и штаны в обтяжку. Среди них я узнал друзей брата – Чезаре, Джорджо, Федерико, Доменико, Серджо и других его телохранителей. Картина, которую мы являли собой: буйство красок рядом с колесницей, восемнадцать коней, еще не остывших после своего победного бега, – ошеломила мчащихся за нами студентов. Воздух снова зазвенел от криков "Донати… Донати…", их подхватили в окнах герцогского дворца, в противоположных домах, на паперти собора. Я взглянул на Альдо. Он все еще держал в руках поводья и смотрел вниз на восемнадцать коней, не замечая царящего вокруг неистовства. Затем он повернулся ко мне.

– Мы сделали это, – сказал он. – Мы сделали это. – И он рассмеялся, откинул назад голову и рассмеялся. Его смех слился с восторженными криками студентов и жителей Руффано. Затем он освободил меня от цепей, которыми я был прикован к колеснице, освободился сам и крикнул всем собравшимся на площади:

– Вот Сокол! Вот ваш герцог!

Я не видел ничего, кроме машущих рук и раскачивающихся голов: крики не только не стихли, но стали еще громче. Охранявшие колесницу студенты тоже кричали, и я стоял растерянный, беспомощный, нелепая фигура в златовласом парике и шафрановой робе, принимающая приветствия, адресованные вовсе не ей.

Что-то ударило меня в щеку и упало на пол колесницы. Это оказался не камень, а цветок, и бросившая его девушка была Катерина.

– Армино, – крикнула она, – Армино!

Ее огромные глаза искрились смехом, и я увидел, что мое шафрановое одеяние съехало и из-под него видны зеленая рубашка и черные джинсы. Над приветственными криками катились волны смеха – радостного, веселого, сердечного.

– Не я им нужен, а ты, – сказал я Альдо, но он не ответил, и, обернувшись, я увидел, что он выскочил из колесницы, нырнул за окружающий ее кордон и бежит к боковой двери герцогского дворца. Я крикнул Джорджо:

– Остановите его… остановите его…

Но Джорджо, смеясь, покачал головой.

– Все идет по плану, – сказал он, – как написано в книге. Он покажется толпам на пьяцца дель Меркато из дворца.

Я сорвал с себя колет, парик и, бросив их на землю, выскочил из колесницы. Вдогонку мне летел смех, радостные крики; я слышал их на бегу. Я оттолкнул Доменико, который попытался меня остановить, вбежал в боковую дверь и следом за Альдо помчался через двор. Я слышал, как он взбегает по лестнице на галерею. Громко смеясь, он распахнул дверь в тронный зал. Я уже почти догнал его, но он захлопнул дверь и, когда я снова открыл ее, уже миновал тронный зал и комнату херувимов.

– Альдо… – кричал я, – Альдо…

Там никого не было. Комната херувимов была пуста. Как и спальня герцога, и гардеробная, и маленькая домашняя церковь под крышей правой башни. Услышав голоса, я бросился на балкон между двумя башнями и увидел синьору Бутали и ректора, они смотрели вниз, на пьяцца дель Меркато. При моем внезапном появлении они обернулись, удивленно посмотрели на меня, и я заметил, что удивление на лице синьоры тут же сменилось испугом.

– В чем дело, что случилось? – спросила она. – Мы слышали, как в городе все кричат и аплодируют. Все уже кончено?

– Как кончено? – сказал ректор. – Донати сам сказал нам, что финал будет после полета колесницы. Мы еще ничего не видели.

У него был озадаченный, разочарованный вид человека, которого лишили возможности присутствовать при необыкновенном, величественном зрелище. Я через кабинет пошел в зал для аудиенций. Он был пуст, как и все остальные.

Когда я снова позвал Альдо, из галереи появилась Карла Распа. Смеясь и что-то крича, она протягивала ко мне руки.

– Я смотрела на вас из окна, – сказала она. – Это было великолепно, потрясающе. Я видела, как вы оба выехали на пьяцца Маджоре. Куда он ушел?

Сегодня там не было ни смотрителей, ни гидов. Портрет знатной дамы без присмотра стоял на мольберте, гобелен занимал свое место на стене. Я рванулся туда, откинул его и увидел закрытую дверь. Я открыл ее и, перебирая руками по ступеням узкой винтовой лестницы, стал взбираться наверх.

Поднимаясь, я кричал "Альдо, Альдо!". Я испытывал ту же тошноту, то же головокружение, что и в детстве. Я ничего не видел, и единственное, что ощущал, так это извивающуюся спираль летящей вверх лестницы. Выше, выше, все выше… сердце, готовое вырваться из груди, живот, надрываемый спазмами, пыль времен под неуверенными, дрожащими пальцами. Карабкаясь вверх, я слышал собственные рыдания, а башня была так же далека, как и бездна под моими ногами. Время остановилось, голос рассудка умолк. Во мне не осталось ничего, кроме безудержного порыва вверх, и, поскальзываясь, оступаясь, я раскачивался между небесами и адом. Но вот, подняв голову, я ощутил волну свежего воздуха и внутренним зрением увидел открытую на балюстраду дверь. Я снова крикнул "Альдо!" и впервые за все время подъема открыл глаза. Клочок неба, сияющий в солнечных лучах, ослепил меня. Мне показалось, что я вижу распростертые крылья птицы, которые затеняют дверь; и, чувствуя тошноту и головокружение, вслепую продолжая ползти вперед, я ухватился за последнюю ступеньку и пригляделся, ничего не узнавая.

Дверь была вполовину меньше размером, чем я помнил с детства, а узкий выступ за ней не был окружен балюстрадой, на которую мы обычно взбирались. И форму она имела не круглую, а восьмиугольную. Внезапно я все понял. Я пролез сквозь балюстраду. Это был узкий выступ за ней.

Я почувствовал на себе его руки.

– Лежи спокойно, – сказал Альдо. – Здесь не будет и двадцати дюймов.

Если посмотришь вниз, сорвешься.

Мне показалось, что башня качается. Возможно, то было небо. Мои руки вцепились в его руки. Мои были скользки от пота, его – холодны.

– Как ты нашел дорогу? – спросил он.

– Дверь, – ответил я, – дверь, скрытая под гобеленом. Я помнил.

В глазах, удивленных, испытующих, заиграли смешинки.

– Ты победил, – сказал он. – Я просчитался. Бедный Беато…

Затем он нахмурился и, придерживая меня рукой, сказал:

– Лучше бы тебе было уплыть с Марко на его лодке. Поэтому я и отправил тебя к нему. Это не твоя битва. Я это понял в среду вечером.

С пьяцца Маджоре, от входа в герцогский дворец, по-прежнему неслись восторженные возгласы и крики. Но теперь их подхватили и на пьяцца дель Меркато под башнями. Лежа, я мог видеть только небо. Крики под нами поднимались с обеих сторон. Наверное, студенты хлынули с Маджоре вниз по холму на Меркато, к порта дель Сангве и городским воротам.

– Нет никакой битвы, – сказал я. – Ты ошибся в расчетах. Твои зажигательные речи пропали втуне. Прислушайся к этим радостным крикам.

– Это я и имел в виду, – сказал Альдо. – Все могло обернуться иначе.

Если бы мы и наши кони разбились, если бы мы потерпели фиаско, они бы уже убивали друг друга, каждая фракция обвинила бы во всем другую. Я играл по-крупному.

Я недоверчиво смотрел на него.