"Мы увидимся?" - спросила Мария Федоровна.

Я что-то ответил.

"Когда?"

Едва только я положил трубку, раздался новый звонок.

"Да",- сказал я, поглядывая на дверь, где в любую минуту мог показаться Клим.

XIII

В назначенное время, это было на другой день, я сидел за столиком у окна и поглядывал с высоты на площадь, голубей и туристов, на колонну с кукольной Богородицей и часы на башне. Прождав полчаса, я двинулся к выходу, испытывая некоторое облегчение,- в эту минуту она появилась: маленькая рыжеволосая женщина на высоких каблуках впорхнула, рассыпаясь в извинениях. Я подумал, не следует ли мне, как принято в консервативном кругу, наклониться к ручке. Повесил на вешалку ее плащ.

"А знаете...- сказала она, усевшись, оглядевшись. Это было то, что называется буржуазное кафе, с зеркалами, лепниной на потолке, редко расставленными столиками, место конфиденциальных встреч, где полагалось говорить негромким голосом, выпускать дым, не затягиваясь, и отдавать распоряжения кельнеру, полузакрыв глаза. Коснулась пальцами пышных волос и расправила широкое платье.- Знаете, на самом деле я пришла вовремя. Я наблюдала

за вами!"

"Чтобы решить, стоит ли продолжать со мной знакомство?"

"Я размышляла о вашей судьбе... Вы приглашены",- сказала она, опуская глаза, почти тоном приказа. Это означало, что она собирается за меня платить. Без всякого любопытства я пробежал глазами меню.

"Позвольте рекомендовать вам... Как насчет божоле - легкого, молодого?" Официант принял от нас похожие на почетные грамоты папки с картами меню и напитков и удалился.

Я поглядывал на субтильную баронессу со странным именем Света-Мария, она смотрела на меня, и оба мы спрашивали себя, что может быть общего между нами.

"Как поживает ваш соиздатель? Надеюсь,- это было сказано небрежно,- он не знает о нашей встрече..."

"Разумеется, нет. Он интересовался, будут ли иметь продолжение переговоры с..."

"Ах, да, да! Можете передать ему... Впрочем, муж сам ему позвонит".

"Коллега не говорит... э..."

"Ах, да! Конечно. Ну, как-нибудь обойдемся. Муж позвонит вам. Скажите... Ведь это, наверное, очень трудно - жить в стране и не говорить на языке ее народа?"

"Большинство наших так и живет".

"Как я им сочувствую! Но ведь, когда живешь в чужой стране, необходимо научиться".

"Вы правы".

"Я имею в виду необходимость адаптации".

"Так точно".

"Вы отвечаете, словно в армии".

"Так точно".

Разговор грозил иссякнуть. Легко вздохнув, скосив глаза направо, налево, она спросила:

"Как вы относитесь к музыке?"

"К музыке?"

"Да. Я хочу сказать - любите ли вы музыку?"

"Смотря какую".

"Я хочу сказать, настоящую музыку".

"Настоящую люблю".

"У меня предложение..." - проговорила она и остановилась. Кельнер приблизился со своими дарами.

"Ого!" - сказал я.

Она поблагодарила официанта кивком, он зашагал прочь походкой манекена. Я чувствовал себя в мире кукол. Одна из них сидела напротив меня - с фарфоровой кожей, слегка скуластая, с узким подбородком, в пышной прическе семнадцатого столетия. Под широким струящимся платьем целлулоидное тело, должно быть, обтянутое розовой материей.

"Здесь неплохо готовят, надеюсь, вам понравится.- Она была уверена, что я не только не был, но и не мог быть никогда в этом заведении. Она подняла бокал.- Prost... э-э?.."

Я назвал свое имя.

"А как зовут меня, вы, надеюсь, не забыли. Представьте себе, я догадываюсь, о чем вы думаете!"

"О чем же?"

"Вы думаете: кругом искусственные люди, все у них рассчитано, подсчитано, и живут они рассудком, а не по велению сердца... Ведь так? Русские очень высокомерны. Я хочу сказать... Вероятно, западная психология..."

Она умолкла, закуривая сигарету, подала знак официанту принести кофе. Выпустила дым к потолку.

"У меня на сегодня абонемент. Мой муж, знаете ли, равнодушен к музыке".

Я мог бы возразить, что и я, пожалуй, равнодушен к музыке, если музыка равнодушна ко мне. Если же нет...

Мне не пришлось долго ждать в фойе, баронесса явилась, оживленная, издающая еле ощутимый аромат духов, и некоторое время погодя мы оказались в высоком сумрачном зале, где, впрочем, изредка приходилось мне бывать. Огромная тусклая люстра под потолком обливала мистическим сиянием ряды публики, колонны вдоль стен и гобелены с подвигами Геракла. Свет померк. Пианист появился, встреченный аплодисментами. Пианист играл "Адажио си-минор", удивительную вещь, от которой невыносимо тяжко становится на душе и оставшуюся без названия: может быть, начало какого-то более крупного произведения, которое Моцарт так и не написал, увидев, что уже все сказано, что дальше могут быть только молчание, терпение и покорность судьбе. И в самом деле, зал безмолвствовал, когда музыкант, уронив руки на колени, опустил голову; потом раздались неуверенные хлопки.

Что-то происходило со мной, к стыду моему, что-то заставившее меня разомкнуть уста; я совсем не был расположен вести светскую беседу и охотно распрощался бы с баронессой, поблагодарив за доставленное удовольствие; вместо этого ни с того ни с сего сказал, что музыка всегда напоминает мне Россию. "Только музыка?" - спросила она. Да, музыка - и ничего больше. Сеялся мелкий дождь, она сунула мне ключи от машины, я принес зонтик, и мы побрели в Придворный сад. Сидели там, подстелив что-то, на скамье в открытой ротонде с колоннами, и город церквей и сумрачных башен, в призрачных огнях, влажной паутиной обволакивал нас. Город, сотканный, как некогда было сказано, из вещества того же, что и сон.

Она спросила: откуда это?

"Шекспир. "Буря"".

"Мне кажется, у него сказано иначе..."

"Какая разница!"

"Вы в это верите?"

"Во что?"

"Вы верите в сны?"

"Госпожа баронесса..." - начал я.

Она поправила меня: "Света-Мария".

"Пусть будет так... Давайте внесем ясность. Я благодарен вам. Вы проявили ко мне необыкновенное внимание. Но мне кажется, вы принимаете меня не за того, кто я на самом деле..."