- Эухения, это я, Кармела... Да что с тобой?!

Вижу её склонившееся надо мной лицо. "Боже мой, какое счастье".

- Я тебе приготовила кофе с молоком. Ты стонала, брыкалась. Тебе что-то снилось?

Мне стыдно ей признаться. Не могу. Так гадко. И не столько от того, что видела себя объектом вожделения Кортеса, сколько от того, что почувствовала себя готовой ему отдаться. Не знаю, смогу ли я теперь выдерживать его взгляды на себе. Напряженные часы в госпитале отвлекали меня от мыслей о Тксомине. Я вспомнила о нем единственный раз, когда рядом со мной взлетела та зловещая ночная птица. Возможно, привидившийся мне только что отвратительный кошмар был плодом чувственности, которая переполняла меня после встречи с Иньяки?

Меня зовет мама. С чашечкой кофе в руках я устраиваюсь поудобней у её изголовья, поправляю пряди её все ещё черных, сопротивляющихся седине волос. Мама плохо спала. Дурное предчувствие, подавленность не оставляют её. Как ей не волноваться, когда совсем рядом с городом гудят самолеты, рвутся бомбы... Она жалуется на головную боль, на тяжесть в ногах. "Похоже, - говорит она, - скоро я вовсе не смогу подняться". Тем не менее она не потеряла интерес к нашей жизни. Ей хочется знать, какие продукты я надеюсь сегодня раздобыть, что мы будем готовить на ужин в честь дня рождения Орчи. Она спрашивает, не забыла ли я заказать торт Антонио. Правда, её голос утратил прежнею эмоциональность, в нем такая усталость! Он звучит тихо, одинаково монотонно, о чем бы речь ни шла: о мелочах или личной драме, о жизненных передрягах. Черты её огрубели. Бледность и припухлость век придают её лицу детскость... Да и все её охи и вздохи походят на хныканье маленького ребенка. В жизни ей не довелось быть по-настоящему счастливой. Теперь она так нуждалась в защите, в покровительстве и все больше возвращалась в детство. У меня не хватило духа сказать ей то, что узнала о Тксомине и что он может приехать сегодня вечером.

Половина восьмого. Как всегда по понедельникам, я отправилась за покупками, потом пошла на работу. Кармела уже была там. Ноги меня не держат, глаза закрываются. Еле-еле плетусь... Приподняв голову, вдыхаю дивный аромат эвкалипта. Его листва нежно шелестит при каждом дуновении южного ветерка. Вижу на крыше монастыря Санта-Мария двух монахинь, с биноклями в руках. Неужели это лейтенант определил их высматривать самолеты, летящие в сторону города и в случае чего трезвонить во все колокола? Похоже, все идет к тому. Чистое синее небо. День ясный, солнечный: для воздушной атаки просто идеальный.

Поднимаюсь по улице Адольфо Уриосте, в сторону Фериала скотопригонного двора. Позади себя слышу цокот копыт по булыжной мостовой. Перехожу площадь. По её периметру высажены платаны... Здесь обычно прячется много влюбленных парочек. За площадью располагается школьный квартал, лестница в несколько маршей к городскому парку и рынку. Со спины узнаю Эльвиру Отаолеа, ту, что с мужем держат кондитерскую недалеко от моста Рентерия.

- Я должна срочно купить продукты. Мы уезжаем к себе на касерио. Педро вчера вечером вернулся из Бильбао, ужасно встревоженный. Говорит, чтобы бросила замоченное белье, сейчас не до стирки, собиралась с детьми в дорогу... Сказал, в Гернике оставаться нельзя. Еле сдерживая слезы, дрожащим голосом она добавляет: - Как же я боюсь, Эухения. Дуранго они уже разбомбили. Теперь, кажется, наша очередь.

Я вижу тревогу в её сине-зеленых глазах, чувствую: ей хочется услышать от меня что-то обнадеживающее. Мне и самой хотелось бы подбодрить эту прелестную милую женщину. Но я могу сказать единственное: муж прав, им действительно надо бежать. Им придется закрыть свой магазин. Педро, её муж, возьмет фургончик, тот, на котором он возил обычно бисквиты своим покупателям, забьет его доверху продуктами первой необходимости. В Бильбао Педро слушал радио Саламанки. Чей-то голос "по-отечески" увещевал басков, призывал их сдаваться, обещая при этом сохранить жизнь, угрожал, что в противном случае всех ждет смерть... Прежде чем попрощаться, Эльвира сетует на бесконечные очереди повозок на мосту Рентерия, на потоки беженцев, еле плетущихся - кто пешком, кто верхом на ослах - с тяжелыми чемоданами, толпы хаотично отступающих солдат. Все они направлялись в сторону Артеага.

На террасе Таверны Васка шумно гуляют торговцы скотом. Поодаль в тени акаций в загоне топчутся молодые бычки, тут же не распряженные из повозок лошади и мулы. Повозки уже, правда, разгружены. Рядом на земле ящики с огурцами, молодой свеклой, длинные связки красного перца, того самого, что у нас кладут в чоризо. Помню, как наша мама готовила чоризо и дымок с аппетитным запахом распространялся по всему дому, добираясь и до нашей с сестрой комнаты.

С трудом протискиваюсь сквозь толпу. Люди, напуганные слухами о введении продуктовых карточек, в панике опустошают прилавки. Подхожу к давнему своему приятелю, зеленщику из Муксики Эстебану. Сегодня выбор овощей у него совсем не богатый: осталось несколько килограммов бобов, зеленого горошка и красного лука. Я беру всего понемногу. Рядом бакалейщик Антонио. У него я покупаю немного нута, хоть и подорожал он за последнюю неделю чуть ли не вдвое. Мне понадобится ещё масло для трески в чесночном зеленом соусе. Я собираюсь приготовить её сегодня на ужин. Придумала: блюдо украшу горкой моллюсков, тех, что мне принесла Араганча, одна наша хорошая знакомая. Муж её рыбачит на риа. Это её подарок Орчи ко дню рождения.

Полдевятого. Я медленно иду по направлению к мэрии, к площади, где находятся магазинчик и обувная фабрика Серафина Обьера. Патрон делает вид, что не заметил моего опоздания. Сажусь за работу. С тоской думаю о тех трех часах, что мне предстоит провести за пришиванием ремешков к подошвам более дюжины сандалий. Гоню от себя навязчивые мысли о Тксомине, не могу избавиться от постоянного ощущения его присутствия. Хочу отделаться от своих прежних фантазий, почти болезненного желания все время видеть перед собой его лицо. Пускай все будет, как будет. Не хочу ничего предугадывать: что мы скажем друг другу, кто из нас первый бросится другому на шею, наконец, как произойдет встреча Орчи с отцом, которого он никогда не видел. Ребенок меня никогда о нем не расспрашивал. Может, стеснялся?

Погруженная в свои переживания, я перестаю замечать, что творится вокруг меня в реальном мире.

Господь свидетель, сколько раз, оставшись наедине с собой в келье, в полной тишине и темноте, я пытаюсь заново пережить часы, что предшествовали трагедии... Что было особенного в тот самый день, что отличало его от всех прочих дней в жизни города? Какие-то подробности, мелочи стираются из памяти, а потом вдруг всплывают и дорисовываются моей фантазией...

Где-то совсем глубоко внутри меня безжалостная память воскрешает картину за картиной, не щадит меня, заставляя пережить заново ожидание Тксомина, жуткий страх самолетов, бомбежки. В этом сплаве надежды и животного страха существуют примеси запахов, шумов, обрывки чужих, случайно подслушанных разговоров. Порой многое кажется взаимоисключающим. Не все это, возможно, происходило со мной на самом деле, что-то было плодом моей больной фантазии. И, конечно же, в моем мире по-прежнему живут мои друзья, соседи. Слепцы, они все ещё не верят, не желают смотреть опасности в глаза. И это несмотря на множество появившихся в городе табличек "рефухьо" со стрелками - указателями ближайших бомбоубежищ.

Вижу в толпе беженцев нескольких раненых гударис, с ними из одного котелка едят фасолевую похлебку мексиканские пелотарис, прибывшие к нам на этой неделе. Сегодня они будут играть с нашими... Невероятно, сколько их отовсюду приезжает, на родину любимой пелоты: с Кубы, из Венесуэлы, Калифорнии. Война их не останавливает. Как только они добираются? Тренер Орчи говорит, что из мальчика выйдет толк. Он сам в прошлом известный игрок. У чемпиона угловатое худое лицо, маленькие изящные усики. Слышу, как один из гударис говорит - в ушах все ещё звучит его хриплый голос: "Убивают нас не их солдаты, артиллерия, убивают нас их самолеты".