-- И ты веришь, что он просто так, без ножа у горла, тебе бы правду сказал?.. Ну, предположим, что он чокнутый и все-таки рассказал, заложил сам себя, ну и что?.. Что дальше-то?
-- Я бы знала, кто посадил меня... И... и... и доказала бы, что я невиновна...
-- Дура ты, -- тихо, но уверенно подвела итог Ольга. -- Кому б ты доказала? Мне или себе? Им бы, -- она показала звякнувшие наручники, -- ты бы ничего не доказала. Они что же: должны признаться, что ошиблись? Менты всякие там, следователи, судебная шушера -- они, что ли, признаются, что тебя зря за "колючку" законопатили?.. А, может, им "зеленые" отвалили за то, чтоб тебя посадили?
-- "Зеленые"? -- картошка выпала из Ириных рук на пол, в грязь, щепки и обломки коры.
-- Ну, может, и не "зеленые", а рубли, -- поправилась Ольга. -- Но что заплатили, я точно знаю.
-- Кто? -- еле сдержала себя, чтобы не вскочить, Ирина.
-- Кто-кто!.. Дед в пальто и баба с пистолетом, -- и вдруг наклонилась чуть поближе и зашептала: -- Дай слово, что к этому хмырю сама не побежишь разбираться... А?
-- Не побегу, -- таким же шепотом ответила Ирина.
-- Пеклушин это, -- тихо произнесла Ольга и обернулась к стене сарая.
Стало слышно, как сквозь щели между досками с легким присвистом сочится холодный северный ветер. Наружу он, казалось, не выходил, и Ольге почему-то стало легче, словно если бы он выходил, то унес бы ее слова за стены.
-- А кто это? -- выдохнула вопрос Ирина.
-- Ты к нему на заработки... в танцгруппу ходила наниматься? Ну, чтоб за "бугор" свалить, бабок нащелкать? -- опять повернулась к Ирине Ольга. -Ходила?
-- Хо... ходила, -- начала припоминать Ирина.
-- Вместе с какой-то Валентиной?
-- Да.
-- И что ты этой Валентине после просмотра у Пеклушина сказала?
Темный сарай осветился вспышкой. Как тогда в черной-пречерной камере ДИЗО. И тоже тьма как была тьмой, так и осталась. А вспышка ослепила изнутри. И напомнила Ирине о том, о чем она могла лишь догадываться.
-- Я не пошла на просмотр. Там нужно было раздеваться совсем... ну, это... догола, -- еле выдавила Ирина и густо покраснела. Тьма спасла ее.
-- Ну, и чего тут такого?!. Я б разделась...
-- А Валентина пошла. Они обещали такие большие... нет, даже огромные, очень огромные деньги после гастролей, -- сделала вид, что не слышала собеседницу, Ирина. -- И пока Валентина была за занавесом... таким черным... ну, голая, я вышла в другую комнату... Я хотела найти выход... А там... В общем, я услышала разговор двух мужчин. Одного я узнала по голосу. Это был хозяин фирмы. Фамилию я не запомнила...
-- Пеклушин, -- помогла Ольга.
-- Он в очках был. Симпатичный такой. И голос у него мягкий такой и одновременно очень уверенный, как будто он наперед все знает. Как у завуча у нас в школе...
-- Как у пса комсомольского! -- прервала Ольга. -- Чмошником он был горкомовским! Там и голос поставил. Они ж больше ни хрена делать не могли, как только болтать...
-- Они говорили о нас... О тех, кто пришел на просмотр в группу. Говорили так мерзко... Они... они торговались, сколько какая из нас стоит. Как про скот: у кого какой вес, размер... грудей и вообще... Такая похабщина, что повторить не... не могу, -- Ирина произнесла это и ей показалось, что на то, что она сейчас высказала, она потратила столько же сил, сколько на бег по ночному Горняцку. -- И я сразу поняла, что нет никаких танцгрупп, и нет никаких гастролей... Ну, может, гастроли-то и есть, но не те. И деньги -- еще неизвестно: будут они или нет. Они просто хотели вывезти нас в Турцию, отобрать документы и продать в рабство в публичные дома...
-- А что, хорошая работенка! Я б согласилась! Лежишь под клиентом, а денежки щелкают...
-- А тот, второй, не Пеклушин, -- сделала Ирина вид, что не услышала собеседницу, -- он ему сказал: "Ну, ты, Костя, молодец! Еще немного -- и мы весь город превратим в сучью зону".
-- Серьезно? -- удивилась Ольга. -- Это ж у нас была сучья зона... В смысле, колония...
-- Ну, он так сказал... Наверно, он другой смысл в это название вкладывал.
-- Ну, и тянуло тебя за язык?! -- возмутилась Ольга. -- Промолчать, что ли, не могла?
-- Да ведь я только Валентине... Уже потом, на второй день...
-- Ну так вот она тебя и заложила Пеклушину. А тот, видать, струхнул, -- Ольга потянулась за картофелиной, окунула ее в соль, пожевала немного и выплюнула с лошадиным фырканьем. Жевать бумагу было, наверно, приятнее. -- У Пеклушина с комсомольских времен связи еще те. Организовал грабеж магазина, свидетелей соорудил -- все честь по чести. А следователю что надо? Да совсем немного: сотню "баксов" кинь на лапу и никаких профессиональных сомнений уже не будет. Сначала были, а потом -- пш-шик! -и пропали, испарились, -- развела Ольга руками, и снова противно звякнули наручники.
-- Но зачем?! -- вскрикнула Ирина. -- Зачем?!
-- А чтоб спокойнее было. Мало ли: а вдруг ты и вправду сходишь и кое-кому расскажешь про этого гуся... И потом учти, милая, после отсидки, даже если ты уже захочешь его заложить, тебе никто не поверит. У нас в стране так испокон веку принято: бывшим зэкам веры нету... Врубилась?
-- А зачем в колонии... меня убить... зачем? -- не могла понять Ирина.
Наверное, не могла потому, что не было у нее на плечах головы Пеклушина.
-- Валентина ведь твоя в Турции поги-и-ибла, -- протянула Ольга. -Публичный дом сгорел, и она вместе с ним.
-- Ва-а-аля, -- жалобно протянула Ирина. -- Какой ужас!
-- Вот такие дела-а-а... -- представила Ольга, как действительно страшно гореть да еще и в чужом городе, хотя, наверное, и в своем не менее страшно. -- Турки, значит, по своей линии сообщили нашим. От Валентины, считай, ничего не осталось, потому решили условно похоронить прямо там, в Турции. А здесь начали щупать, как она туда попала. К Пеклушину пару раз приходили, допрос снимали. Он и разволновался. Все-таки из вашей группы, как я врубилась, одна ты в России осталась. От ментов он открутился, что, мол, такой не знал, а ты-то -- в курсе. Вот он и понял, что ты -- самый опасный для него человек. От тебя ж ниточка по его щупальцам потянется...
-- Ва-а-аля, -- будто из какого-то глубокого сна произнесла Ирина.
У нее и, когда узнала об измене, не возникло в душе ничего злого, яростного по отношению к подруге, а сейчас и вообще стало до того жалко, словно лежала Валентина сейчас на руках у нее, лежала обгоревшая, уже и человеком внешне быть переставшая и тихо стонала, умирая.
-- А кто? -- сквозь какую-то дымку спросила Ирина.
-- Что -- кто? -- не поняла Ольга.
-- Кто меня должен был убить? Спица?
-- Нет.
-- Архинчеева?
-- Нет.
Дымка дрогнула и растаяла. Словно сильней подул сквозь щели ветер и вбил, сплющил ее в угол.
-- А кто же? -- Ирина пыталась разглядеть Ольгино лицо, но ничего не видела, кроме размытого светлого пятна.
-- А тебе это надо? -- недовольно спросила Ольга.
-- Надо!
-- Не из твоего отряда, не из третьего, -- ответила Ольга. -- Девка еще та -- лихачка. Слушай, а не все ли тебе равно, кто это?! Ты из зоны свалила, а она пусть решетку от злости грызет!
-- Но как мог Пеклушин? -- все-таки не понимала кое-что Ирина. -- Как мог он -- и в зоне?..
-- У него руки длинные. И все деньгами облеплены. Как волосами. Попросил одного авторитета, который ему задолжал. Ну, тот и накатал муляву в зону. "Так, мол, и так. Надо одну "шестерку" убрать. А то хороший человек из-за нее пострадать может". Усекла? А у нас с шестерками разговор всегда короткий.
Где-то близко, наверное в соседнем дворе, завыла собака. Завыла низко, утробно, как сигнализация в колонии. А когда она затихла, Ирине показалось, что вой зацепился за что-то у нее внутри и все живет и живет там, разрывая на части душу.
16
Как же все-таки каждый день похож на отдельно прожитую жизнь! Просыпаешься как рождаешься, с утра предполагаешь что-то сделать, но не знаешь, получится ли, а когда получается, то замечаешь, что не совсем так, а может, и совсем не так, как задумывал, а потом приходит вечер, приходит усталость, а вместе с усталостью такой ерундой начинает казаться то вроде бы значимое, важное, что ты совершил днем, а потом резко, почти всегда неожиданно накатывает ночь, и с нею -- сон, черный как смерть, сон без сновидений, а если и есть сновидения, то это все равно скорее часть потустороннего, чем реального, случившегося с тобой при свете дня.