-- Номер третий! Лидия. Сто пятьдесят семь. Пятьдесят один. Восемнадцать. Тридцать четыре. Нулевой.

Справа, в темноте, кто-то презрительно хмыкнул.

В конус не просто шагнула, а прямо выпала худенькая девчонка. Обернувшись на того, кто в спину пнул ее вперед, она слепо посмотрела маленькими заплаканными глазенками во тьму перед собой. Позади от Мезенцева, чуть ли не прямо ему в затылок, кто-то громко, сочно чихнул. Девчонка взвизгнула и, согнувшись в три погибели, закрыла одной рукой крошечные сосочки на том месте, где еще не прорисовались груди, а второй -низ живота. Крутнувшись на подиуме, она нырнула назад, в спасительную тьму, и вызвала смешок в зале.

Чья-то нервная и властная рука нажала на выключатель, и ворвавшийся в комнату свет ослепил Мезенцева.

-- Ну в чем дело, Михалыч?! -- бросил окрик к дальней стене, к подиуму кто-то справа, и Мезенцев невольно повернулся на голос.

Глаз, привыкающий к свету, остановился на худощавом, интеллигентного вида мужчине. Ему вряд ли было более тридцати пяти, а густая черная шевелюра делала и того моложе. На холеном лице к месту смотрелись модные, в тонкой золотой оправе очки с чуть затемненными стеклами, а костюма такого качества, в котором он небрежно восседал в единственном на всю комнату кожаном кресле, Мезенцев не видел даже в Москве, где две недели весной обивал пороги, собирая документы на увольнение из армии.

В зале, кроме них двоих, сидели еще трое: кавказец с трехдневной черно-седой щетиной на худом лице, толстяк, сморкающийся в платок и очень похожий на банкира, какими их рисуют в карикатурах -- с непомерным животом и отполированной лысиной, и -- чуть в стороне -- здоровяк в черной кожаной куртке "три четверти", который явно потел от нестерпимой жары, но все равно куртку не снимал, словно она уже навек приросла к его телу. Но это был не тот здоровяк, что привел Мезенцева, и от этого ему подумалось, что таких здоровяков полно в этой странной химчистке.

-- Осечка, Константин Олегович. Осечка, -- высунулась из-за черной шторы над подиумом курчавая голова неопределенного возраста. Ее обладателю можно было дать и тридцать лет, и пятьдесят -- как кому нравится. -- Она отказывается.

-- Ну и хорошо! -- простуженным голосом просипел толстяк и опять сочно, с прибулькиваньем, высморкался. -- На кой хрен эта сопля нужна тебе, Костя? Ни рожи, ни кожи и попка -- с телефончик...

-- Не скажи, не скажи, -- воздел глаза к потолку человек в кожаном кресле, поправил очки и в потолок же ответил: -- Есть любители и на такое, есть... Знаешь, в этом тоже есть своя изюминка, своя искорка. Я думаю, фотохудожник со мной согласится? -- хрустнув кожей кресла, повернулся очкарик к Мезенцеву. -- Вы, наверное, таких вот тоже снимали? Не противоречьте, по глазам же вижу, что снимали. Я в "Андрее" и "Махаоне" несколько ваших таких фотографий худых натур видел. Тонко. Очень тонко... Ничего не попишешь -- столица, уровень. А в нашей глухомани даже на паспорт толком отснять не могут...

Очкарика подбросило в кресле. Он вскочил, прошелся к подиуму и обратно. Был он высок, строен, но в том, как себя держал, чувствовалась отработанность, поза. С такой видимой энергичностью раньше взлетал на трибуну комсомольский вожак, чтобы позвать слушателей туда, куда он сам ехать не собирается.

-- А номер второй, Людочка,.. хороша... Ох, хороша! -- не сдержался толстяк.

-- Пэрсик! -- поддержал его кавказец. -- Попка -- пэрсик!

-- Тогда, может, со второй и начнем, Арнольд Исаевич? -- по-ленински указал ладонью на Мезенцева очкарик. -- Пять-шесть кадров. Любые позы. По вашему усмотрению и фантазии. Себя не сдерживайте. Аппаратура с вами или в гостиничном номере?

Мезенцев медленно встал, по-военному, как китель, поправил куртку и врастяжку, глядя прямо в стекла очков, за которыми почти не угадывались глаза, спросил:

-- Вы -- Пеклушин Константин Олегович?

Черная куртка сделала шаг от стены. Скрипнул стул под толстяком. Что-то свое, очень похожее на "ара-ара" прошептал кавказец.

-- Да... Я, -- уже о чем-то догадываясь, выдавил из себя очкарик.

-- Я -- по вашим восемнадцати жалобам-заявлениям на соседей, -- и, почувствовав, что здесь нельзя терять инициативу, представился: -- Старший лейтенант милиции Мезенцев, ваш новый участковый... Кстати, а что здесь происходит?

-- Как это что?! -- развел Пеклушин руками с таким видом, словно они здесь всего лишь смотрели новости по телевизору. -- Самый обычный рабочий момент -- отбор девочек в танцгруппу...

-- А почему... ну, так? -- показал пальцем на подиум Мезенцев.

-- Так принято! -- сделал потрясенное лицо Пеклушин и так долго смотрел с этим выражением на гостя, словно впервые увидел столь странного человека. -- Нам же очень важны физические параметры,.. физические данные претенденток! Рост, фигура, пластика, умение подать себя, -- сказал и осекся, немного пожевал воздух пухлыми красивыми губами и, поняв, что теряет напор, опять стал хорошо поставленным голосом говорить, как нравоучать: -- Сейчас это все разрешено. Ничего противозаконного в этом нет. Лицензию мы имеем. Работаем уже два года. И никаких нареканий со стороны властей, -- показал почему-то на толстяка, а тот в ответ опять высморкался. -- Наши танцгруппы гастролируют по всему миру: в Европе, Турции, Канаде. Отзывы -- только отличные... Значит, заявления, говорите, -- вспомнил слова Мезенцева и тут же обернулся к подиуму. -Михалыч, объяви девочкам технический перерыв. Минут на тридцать. Не более, -- и, повернувшись уже к Мезенцеву, с напускной учтивостью поинтересовался: -- Не более?

-- Не более, -- попугаем повторил Мезенцев. Ни Уголовного кодекса, ни иных юридических бумаг он не знал, и от этого ощущал себя ребенком, которого обманули. Впрочем, возможно, что в этом стриптизе и не было ничего противозаконного, раз уже и по телевидению, и в газетах не могли обойтись без голых девиц.

-- Прошу, -- еще более угодливо показал Пеклушин на тяжелую коричневую портьеру, за которой явно скрывалась дверь, впустившая тогда, во тьме, Мезенцева.

-- До свидания, -- попрощался с остающимися в комнате Мезенцев.

Толстяк в ответ высморкался с громкостью моржа, вынырнувшего из воды. А кавказец опять произнес что-то похожее на "ара-ара".

Уже знакомым путем Мезенцев прошел в комнату, где сидели девчонки, и теперь, после того, что он уже увидел, они казались ему глупее, некрасивее и -- почему-то -- несчастнее. Они все так же молчали, и только тогда Мезенцев понял, что в их глазах он -- один из тех, с кем он только что попрощался, и тут же решил, что нужно не стесняться милицейской формы и надеть ее уже завтра.

Под эти оглушившие его мысли он не услышал, как Пеклушин прошипел в лицо стоящему за дверью охраннику в коричневой кожаной куртке:

-- Ты кого привел, с-сука?! Уволю на хрен!.. Вызывай джип!

Кулак охранника, похожий на средней величины арбуз, вскинул рацию к посиневшим губам, и те быстро-быстро что-то зашептали.

4

Они проехали на джипе не больше сотни метров, как вдруг Пеклушин предложил выйти.

-- Ну, вот я и в Хопре! В смысле, дома, -- попытался растянуть он холодное лицо улыбкой, но она только исказила его, потому что улыбался Пеклушин как-то странно -- будто вот-вот собирался заплакать.

-- Так мы бы пешком... -- удивился Мезенцев.

-- Нет, нет, нет, -- вылезая из джипа, запротестовал Пеклушин. -- Для таких гостей!.. А потом, знаете, привычка: уже не могу без машины...

По загаженной лестнице они поднялись на третий этаж, и по пути Мезенцев с интересом прочел густо усеявшие стены подъезда надписи "Heavy Metall", "Rock", "Rap", "Fuck you", "Спартак" -- чемпион" и даже "Пеклушин -- гаденыш". О происхождении последней спрашивать было неловко.

Бронированная дверь после щелчков, похожих на клацания ружейного затвора, открылась, и Пеклушин предложил посетить его "временное (как он сказал) лежбище".

Он явно манерничал. Французская мебель и японская электроника в зале явно не соответствовали слову "лежбище".