- Фамилия, имя, отчество, место жительства? - безразличным голосом произнес капитан.

- Ты это... того, - ответил Топор.

За спиной капитана дыбились четверо омоновцев в засаленных бронежилетах. Еще двое стояли у окна, изучая его плотницкую работу.

Из-за серой стены омоновских грудей выполз седой мужичок в дурацкой полосатой пижаме а-ля пятидесятые годы, привстал на цыпочки и шепотом проскороговорил на ухо капитану:

- Ворюга! Точно - ворюга! Я сплю плохо. Вышел на балкон покурить. Я, знаете, "Приму" люблю. Сейчас, конечно, "Прима" не та. Обман один, а не "Прима". Но у меня еще есть запас со времен Горбачева. Не желаете?

- Что?-обернулся капитан.

- Я, говорю, канат заметил. И вроде как шебуршится кто надо мной. А я точно знаю, что сосед сверху в отъезде. Он вообще-то парень нехороший, не наш, не местный. С жильцами не здоровается, по ночам шумит, девок водит. Знаете, когда у тебя над головой стучат и стонут, мало приятного...

- Кто стонет? - не понял капитан.

- Ну, я же говорил, он девок водит...

- Так какая у тебя фамилия? - забыв о дедушке-стукаче обратился он к Топору.

Квадратный омоновец, собиравший с пола таблетки, оттер дедка от капитана и прохрипел командиру на ухо:

- Экстези. Наркота.

- Неужели это хаза курьера? - напрягся капитан.

- Похоже. А кривоносый, наверно, обычный наркоша. Знал, что здесь распространитель живет. А у самого, видно, ломка... Да вы на его губы посмотрите, товарищ капитан! Все в порошке. Он таблетки лопал...

- Ничего я не лопал! - огрызнулся Топор.

К лицу капитана всплыла книжица с потертой зеленой обложкой. "Свидетельство о рож...е," - прочел то, что осталось на ней, Топор. Книжечку держал волосатыми пальцами рыжий омоновец. У него было лицо именинника.

- Где надыбал?! - удивился капитан.

- В шкафу. Под тряпками... Помните физиономию?

- Вот гад!.. Значит, он здесь обретается! Мы его полгода ищем, а он тут спокойненько обретается.

- Дед говорит, он в отъезде.

- Да слышал я!

Топор мрачно смотрел на омоновцев, копающихся во второй сумке и

жалел себя. Ничего у него толком в жизни не получалось. Если бы не

Жанетка, он бы и тех денег, в Москве, ни копейки не заработал. Вот

не шли к нему деньги - и все. Может, просто рановато по возрасту.

Как там говорят? В двадцать лет удачи нет и не будет, в тридцать лет ума нет и не будет, в сорок лет денег нет и не будет.

Чуть позже Топор вспомнил, что в русский дартс он все-таки кое-что подрабатывал, и ощущение собственной ущербности стало чуть слабее. Горьким глотком слюны Топор сглотнул только сейчас пришедшее к нему напоминание, что он - именинник. Ему исполнилось двадцать семь. Про ум еще, вроде, спрашивать рано. Про удачу поздно.

Дни рождения начинаются на рассвете. У Топора были, скорее, сутки рождения. Настенные кварцевые часы с неврастенично дергающейся секундной стрелкой отсчитывали четвертый час ночи. День рождения еще не начался, но сутки уже давно шли. И это ощущение приближающегося рассвета, приближающегося дня рождения бросило Топора сквозь стену из омоновских бронежилетов.

Плечом он пробил ее, вылетел в узкий коридор, боднул в грудь пришедшего по вызову в квартиру участкового, щупленького узколицего лейтенантика, и загрохотал пудовыми кроссовками по ступеням... Он не видел, как вылетел на балкон капитан и закричал курящим у автобуса двум омоновцам:

- Ловите его на входе!

Он слышал только грохот подошв преследователей, раскалывающий дом надвое. Топору чудилось, что он оторвался от врагов. Он не подумал о том, что омоновцы на чем-то же приехали.

- Ха-а! - по отмашке сослуживца врезал омоновец дверью по лицу Топора, когда он пытался выпрыгнуть из подъезда.

Серый, тронутый робким рассветом, воздух Приморска качнулся в таких же серых глазах Топора и вдруг рухнул под натиском тьмы. Если в квартире его привалил свет, то теперь - чернота.

- Готов? - заботливо склонился над ним омоновец.

- В отключке, - ответил другой, задрал голову и прокричал со счастьем в голосе: - Мы его задержали, та-ащ капитан!

_

Глава двадцать третья

ГВОЗДЬ НОМЕРА

Просидеть на корточках час может только зек. Или бывший зек. Топор просидел с пяти до девяти утра.

В душной вонючей камере вместе с ним находились еще три парня.

Двое спали прямо на цементном полу, а третий, беспрерывно озираясь, все время что-то выцарапывал на стене. Когда радиоприемник с улицы, еле-еле слышимый через зарешеченное окошко, прошипел о наступлении девяти часов на просторах Приморска, Топор потребовал от писателя:

- Сядь, козел! Не нервируй!

Спина парня дрогнула. Он обернулся медленнее обычного и тихо произнес:

- Слово нельзя убить...

- Можно! - гаркнул Топор. - Щас хрястну по черепу - и убью! Со всеми словами сразу!

- Хочешь, я напишу стихи о тебе.

Костистое лицо парня с фингалом под левым глазом даже не сделало попытки обидеться. Он покатал между ладонями гвоздь так, как скульптор раскатывает глину, и спросил:

- Вот как тебя зовут?

- Толик... Рифма - алкоголик. Меня этому уже в зоне научили. Откуда у тебя гвоздь?

- Оттуда, - вскинув подбородок, кивнул парень на ржавые решетки оконца. - С воли... Вот смотри... Твой час еще наступит, Толя, к тебе вернется воздух воли, и ты заметишь поневоле, что нет на свете горше доли, что нет на свете хуже роли, чем та, где слишком мало боли...

- Это почему же? - удивился Топор.

- А потому, что жизнь изначально - это трагедия. Для каждого. И если ты в пути не изведал боли, если ты все время был счастлив и спокоен, значит ты нарушил великий замысел...

- Чего-чего? - не успел ничего запомнить Топор. - Какой

замысел?

- Мудрость дается только страдавшим. И после приобретения она

тоже дает страдание. Еще большее...

- А если у меня куча "бабок"? - попытался его переубедить Топор. А?.. Если у меня хаза, крутая тачка и полно телок, так почему я должен страдать?

Он вскочил с корточек, неприятно ощутив, что ноги перестали слушаться, и протянул исцарапанную ладонь:

- Дай гвоздь, фраер!

- Я еще это... не дописал поэму...

Топор провел взглядом по клинописи, тянущейся метра на полтора по стене, и пояснил:

- Когда топтун увидит твои каракули, он тебя заставит их зубами соскребать. Врубился, Пушкин? Гони гвоздь!

Дрожащие пальцы поэта выполнили приказ.

- Ладно. Я на воле допишу. По памяти.

- А тебя за что взяли? - удивленно спросил Топор, пробуя гвоздь

на остроту о мозоль на сгибе указательного пальца правой руки.

Точно над мозолем на фаланге того же пальца синела буква "Ж".

Единственную татуировку на своем теле он сделал в память о

Жанетке. И даже не в зоне, а уже на воле. И почему-то очень этим гордился, хотя буква Жанетке не нравилась. Она так и говорила: "Комар какой-то пьяный! Еще и посиневший!" Топор глупо отшучивался:"Он денатурату напился".

- Я ночью на пляже стихи декламировал, - прервал изучение

Топором остроты гвоздя поэт. - Море и ночь внимательно слушали меня. А потом появились сотрудники милиции на машине, стали задавать глупые вопросы, потребовали документы, а я их, как назло, оставил в комнате у хозяйки. Я, знаете, снял недорого. Совсем недорого...

- Стихи, небось, сопливые? - решил Топор. - Про любовь, поцелуйчики и все такое?

- Лучшие стихи на земле написаны именно о любви.

- Фигня это все! Знаешь, какой у меня самый любимый стих? Вот послушай:

Если даже спирт замерзнет,

Все равно его не брошу.

Буду грызть его зубами,

Потому что он хороший!

Бледное лицо поэта покрылось розовыми пятнами. Он смущенно прокашлялся и выдал устную рецензию:

- Это калька со знаменитого стихотворения детской поэтессы Агнии Барто. Причем, вульгарная калька...

- Фраер ты моченый, а не поэт! - ругнулся Топор. - Ничего ты в стихах не понимаешь! Жизни ты не видел! Вот зону не видел?!