– Ничего. Держись за меня крепче, а то упадешь. – И сам, повернувшись, взял ее руки и положил на плечи. Женщина снова доверилась воину. Вдруг Гочи почувствовал, что его плечо намокло от слез. – Не плачь, успокойся. Все будут живы и целы. – Но и самого его душили слезы за разрушенное счастье многих людей, за разоренную родную землю.

Отряд Мухасдзе торопился соединиться с каким-нибудь другим грузинским отрядом, тоже ушедшим в леса. Большие дороги и селения объезжались стороной, по горам, по ущельям, по тропинкам.

Гочи вывез Цаго на дорогу, ведущую в Ахалдабу, и попрощался с ней. Цаго осталась одна на пустынном проселке, среди пустой и бесплодной земли. В полях не видно было скота, если попадалась деревня, то и в ней дома стояли неогороженные, трубы не дымились. Вот и Ахалдаба. Цаго остановилась перед домом Ваче. У ворот она увидела девочку, которая стояла, прислонившись к столбу, и плакала.

Девочка испугалась незнакомой женщины и хотела убежать, а потом остановилась, настороженно уставилась на подходившую все ближе незнакомку. Зато Цаго сразу узнала, что это ребенок Ваче. Девочка медленно отступала назад, потом повернулась и пошла, то и дело оборачиваясь, идет ли за ней женщина.

Цаго вошла во двор. Она тоже медленно шла за девочкой. Поднимаясь по лестнице, Цаго едва не разрыдалась. Сколько раз в детстве она беззаботно и легко взбегала по этим ступенькам! Никогда она не слышала в себе такого волнения, никогда у нее не замирало сердце так, как сейчас.

Девочка привела ее в конце концов к постели в темной комнате. На кровати лежала в жару и в бреду мать Ваче. Худая, как скелет, седая женщина водила вокруг бессмысленными глазами и то стонала, то бормотала неразборчивые слова, то вдруг начинала петь.

– О, горе родившей тебя, сын мой, – причитала больная, – будь проклят тот, кто отемнил твой ясный взор…

Причитания звучали жутко, сердце Цаго сжалось от предчувствия какой-то непоправимой беды.

– Пусть земля сгорит и разверзнется под тем, кто отнял свет солнца у моего мальчика… – Больная забилась в истерике, начала ломать свои руки и кусать пальцы. Она металась так, что невозможно было ее успокоить. Но постепенно припадок слабел, несчастная затихла и в изнеможении откинулась на подушку. Она собрала пальцы в щепоть, желая перекрестить кого-то, рука ее приподнялась, тело ее дернулось, и она затихла навек.

Девочка, почувствовав, что произошло что-то страшное, отбежала от постели, забилась в угол и заплакала еще горше. Цаго схватила девочку за руку и выбежала на двор, на солнце.

Теперь она бежала к своему дому, вокруг которого тоже не было ни души. Взбежала по лестнице, толкнула дверь и бессильно опустилась на пороге. На кровати сидела мать Цаго. Запрокинув кувшин, она, не отрываясь, пила воду. Услышав стук двери, старуха оторвалась от кувшина и тут же уронила его на пол.

– Цаго, дочка! Неужели ты жива?

– Жива, жива, мама, это я, Цаго.

– Нет, нет, не прикасайся ко мне, не подходи, уйди, я больна, ты можешь заразиться, – сама первая отстранилась она от дочери. Но дочь не слушалась, она все крепче обнимала старую больную мать, все горячей ласкала ее. Обе женщины плакали, и неизвестно, чего больше – горя или радости – было в их слезах.

– Зачем ты дотронулась до меня, дочка, – говорила мать сквозь слезы, – ты ведь теперь заболеешь, как и я.

– Нет, ничего не будет. А ты давно больна?

– Две недели, как враги разорили наше село. Что поправилось, взяли с собой, остальное раскидали, сожгли. Во всем селе не осталось ни одного мужчины, а что могли сделать мы, беспомощные женщины? Сначала мы голодали. Но это все не беда. Голод мы как-нибудь пережили бы, если бы не начался этот мор. Каждый день уносит двух-трех человек, хоронить некому, деревня задыхается от зловония. Мать Ваче, твоего друга, тоже при смерти. До вчерашнего дня я ухаживала за ней, а сегодня свалилась и сама. Теперь не знаю, что с ней, может быть, она уже умерла.

– Да, умерла. Я только сейчас оттуда. Она умерла на моих глазах.

– Господи, утешь ее душу. И то сказать, она сама мечтала о смерти. Жизнь для нее сделалась мученьем с тех пор, как ослепили нашего Ваче.

– Ослепили Ваче?! Когда, за что?! Кто осмелился ослепить лучшего живописца Грузии?!

– Проклятый Джелал-эд-Дин. Он сам, своими руками выколол ясные очи нашего Ваче. Бедный Ваче. Нет на земле человека несчастнее его.

– А за что?

– Ваче нарисовал во дворце какую-то очень красивую девушку; Султан, увидев красавицу, велел найти живописца, и Ваче доставили к султану. Тогда султан приказал нашему Ваче привести девушку, изображенную на стене. А где ее взять? Не мог же Ваче оживить свою картину и велеть, чтоб нарисованная красавица сошла со стены прямо в объятия проклятого султана. Ваче не исполнил приказания, и разгневанный султан выколол ему глаза.

Цаго все поняла. Картина Ваче снова встала перед ней. Да ведь это же меня, меня велел привести султан! Ради меня, ради моей чести Ваче пожертвовал самым дорогим, что у него было, – глазами художника.

– О, Ваче, Ваче! – Цаго задохнулась в рыданиях и упала на жесткую постель.

Завоевывая Адарбадаган и Грузию, Джелал-эд-Дин не спускал глаз с Ирана. Во-первых, там, далеко на юге, со дня на день могли появиться монголы, а он не мог выйти им навстречу, пока не окрепнет здесь, на севере, обогатившись за счет разорения Грузии, и не соберет дополнительные войска.

Но еще прежде монголов султан опасался лицемерных правителей Ирана. Султан правильно предполагал, что чем дальше он уходит на север, тем свободнее, развязнее могут себя чувствовать подвластные ему правители Ирана, тем возможнее ожидать от них предательства и даже восстания и удара в спину. Приближение монголов только подбадривало иранцев.

Таким образом, успехи Джелал-эд-Дина на севере должны опираться на спокойствие южных его земель. Маленькое волнение в Иране, слухи о заговорах и восстаниях Джелал-эд-Дин ощущал, как саблю, занесенную сзади, со спины во время горячего боя. Прослышав о беспорядках, он тотчас бросал на юг часть своих войск, чтобы затоптать очаг, не дав ему разгореться как следует.

Джелал-эд-Дин был занят разорением Тбилиси, когда из Ирана сообщили, что к Керману подступают монголы и что Эджиб Борак, оставленный правителем Кермана, вступил в тайные переговоры с монголами, то есть хочет продать султана, поднять восстание и остаться безнаказанным, спрятавшись за татарской саблей.

Султан немедленно выслал к Керману пять тысяч воинов под командованием Киас-эд-Дина. Задача состояла в том, чтобы покарать Эджиба Борака еще до того, как он поднимет восстание и призовет на помощь татар. Султан выделил брату для этого карательного похода лучших воинов, но все же сердце его было неспокойно. Очень ответственный был момент. Измена Кермана и появление там монгольских войск сводили на нет все успехи Джелал-эд-Дина здесь, на севере, разрушали все его планы на будущее и в конце концов грозили ослаблением султанского могущества и гибелью, ибо среди правителей Ирана у Эджиба Борака нашлись бы сторонники.

В то же время Грузия была разорена, но не покорена окончательно. Население ушло, укрылось за Лихский хребет. Как доносили султану лазутчики, там собирается новое войско, и Грузия намерена всерьез воевать с хорезмийцами. Грузины будто бы вступили в тайные переговоры с правителями Арзрума, Хлата и Иконии. Они всячески подстрекают этих правителей к войне против Джелал-эд-Дина. Он хотя и мусульманин и притворяется защитником и Арзрума, и Хлата, и Иконии, и других мусульманских государств, но все же всего-навсего пришелец, и его место по ту сторону Каспийского моря, в Ургенче и Самарканде.

Все это всерьез беспокоило султана. Если грузины окрепнут, если им удастся склонить на свою сторону мусульманских своих соседей, если восстание Эджиба Борака останется безнаказанным, то Джелал-эд-Дин окажется между двух огней. Не говоря уже о том, что главная его задача – спокойно подготовиться к решительной схватке с Чингисханом. Уж и сейчас ему приходится разрываться на две части. Нужно думать о восстании в Иране, нужно до конца добить Грузию, чтобы вполне обеспечить безопасность тыла. Только полное уничтожение Грузии развязало бы руки султану для борьбы с Чингисханом.