Решетка из иероглифов выколота на рулоне приапической кожи: полный пагубный алфавит, сумма тайного знания нескольких тысячелетий. Заклятья, способные заключить смерть, пересмерть, или жизнь в бутыль из-под уксуса; заклятья, способные содрать кожу с пахаря и заставить ее пролезть сквозь замочную скважину; заставить одежные плечики взбунтоваться и превратить костровища в поносные воды.
Заклятья, способные освободить Люперкалию.
День за днем она практиковалась, перебирая песнь за песнью, дрочила себя до мозолей, добиваясь все более эффективных оргазмов; и, наконец, избранник ее воплотился. Он принес с собой осыпь арктических плоскогорий, глашатай слез, прародитель казней. Тучный Инкуб с черным льдом под крайнею плотью. По ночам он пускал в оборот всех колдуний по очереди, и ебал их, видящих белые сны. Вскоре они замерзали и превращались в сосульки, падавшие с кровати и разлетавшиеся на сотни осколков по плиткам известняка.
Все это время Момус шипел и рычал и плевался на своем чердаке. Скребя по коростам на члене, он случайно содрал их, выпустив злобных пантероподобных монстров; поначалу бесплотные, они быстро наелись дерьма и стали, как осьминоги. Отчаянно рвясь вернуть свиток, пока все колдуньи не стали замерзшей крупой, сии флуктуирующие формы просочились под дверь и набросились на Инкуба в момент прелюбодеяния, угнездившись промеж его ягодиц и долбя напряженную перепонку мертвыми, глубоководными клювами. В гневе Инкуб тяжело сел жопой на пол, расплющив мятежников всмятку. Он встал, студенисто волнуясь, и медленно перенес свою тушу наверх, в мансарду.
Момус стоял на кровати и лез на стенку; почти неживой, окруженный лужами крови. Парочка монстров нелепо каталась в углу, пытаясь облипнуть селедочной чешуей. Инкуб наступил на них. Потом он вырвал свой левый указательный палец и поднес его увечной рукой, будто гвоздь, к горлу Момуса, правая же тем временем превратилась в молот из твердого мяса. Одним страшным ударом он прибил человекокота к стене; выдох северного огня поджег его корчащееся тело.
Пока Момус горел — а горел он в холодном огне несколько долгих недель — Инкуб возвестил себя королем избушки на курьих ножках, а Люперкалию — своей королевой; манифестировал будущий блеск анального изнасилованья. Пока он был занят приготовлением брачного ложа, Люперкалия вынула из тайника волшебную кожу, чтобы найти заклятье, способное низложить его до коронации. Тщетно. Она позабыла засолить святой свиток, и теперь он стал просто полным подносом личинок.
Люперкалия спрыгнула со сковородки в огонь; и действительно, ей пришлось нюхать дым горелого мяса до самого дня ее смерти.
БЛИЗНЕЦЫ-ОБРУБКИ
Молчание — сладкий глашатай развоплощенья!
Семья должна умереть, но без семьи не бывает святых преступлений. Как это банально — убить или изнасиловать полного незнакомца: все равно, что дрочить неженатой рукой. Генри топит своих околевших родных в морозных мясистых ямах, наследственной погребальной матке, покрытой, как изоляцией, тонкими материнскими шкурами. С восходом полной луны, он приходит играть с одинокими мертвецами.
Генри, последний из рода, президентствует в сем органическом мавзолее, где часы с механизмами из шипастых сердец отмеряет тринадцать саженей полуночи. Вся обстановка построена на мертвечине. Внешние стены утеплены человеческой кожей, на коей наколоты порнографические сюжеты, а крыша выложена глазными яблоками, так что у каждой прелестной звездочки есть свое зеркальце.
Внутри за столом восседает семья. Во главе стола — Генри, напротив — его экзальтированный младший брат Гризл, готический эмбрион на гвоздях. По двум сторонам — четыре колена. Мумифицированы, в ожерельях зубов и яичек, все истыканы плюсневыми костями; кое-кто освежеван при смерти, кое-кто при рождении. Полусъедены, бугристы, бескровны, у кого-то лицо в трансплантированных сосках, у кого-то лишние гениталии, ноги вкручены вместо рук, или головы втиснуты внутрь вскрытых желудков. Цепи кистей вытекают из порванных жоп, невиданные опарыши копошатся в котелках черепов и париках лобков.
В подростковом возрасте Генри имел виденья. Глазея каждую ночь на туманный небесный свод, он понял, что каждая из звезд наверху была непорочной, бескомпромиссной и совершенной сущностью. Возникая из пыли и завершаясь ядерным пеплом, звезды не знали нужды в женитьбе и размножении, необходимости соединяться с близкими группировками. Астрология, стало быть, была сродни вампиризму; созвездия — произвольными, атавистичными выдумками людишек.
Грязный, неотесанный гомо сапиенс. Шарящий вокруг себя в муках; вечно производящий себе подобных в тщетной надежде похоронить свое несказанное одиночество под напластованьями масс. Мало-помалу его нечестивый инбридинг рассеивал радиацию его автономных звездных подобий. Все небо могло очень скоро погаснуть. И Генри понял, что есть лишь один-единственный выход: торжественно истребить человечью семью.
Пародируя скачки своих родителей, он стал сношаться в сарае со свиньями. Некоторые из них залетели. Однажды ночью начался страшный шторм, и свиноматки в ужасе разбежались, забыв про своих мертворожденных поросят. В громыхающем свете, их мелкие трупики показались Генри похожими на человечков. Презрев сие дурное знаменье, он поднял тесак. Родители, братья, сестры, тетки и дядьки, дочери и сыновья — все были систематично порублены и оттраханы в жопу, частично обглоданы и, наконец, замаринованы в подземельных хранилищах. Торфяные болота радостно отступили, сокрыв преступную сцену валами травы и кусачей крапивы, буйной лозой, зыбучим песком и лиловыми кудрями эротичных деревьев, щедро даря тем временем накипью карликовых трясин, гадюками и горячими, похотливыми фруктами.
Каждое полнолуние Генри возобновляет бесчинства.
Сегодня должен быть суд. У Генри есть повод думать, что Дядюшка Нексус, пришпоренный злостными солнечными лучами, покинул свое законное место в могиле и надругался над Мамой, обрюхатив ее клешнями омаров и челюстью ишака. Она вот-вот разродится кантаврами-альбиносами в жутко воняющих панцирях, с гнойными глазками из сифозных бубонов; яростными захватчиками мертвецкой.
Генри наводит порядок, три раза отчетливо стукнув своим молотком из берцовой кости. Он поворачивается к жюри, тринадцати куклам из тухлой ворвани, виснущим на спинном мозгу. И в этот момент небеса заволакивает соцветие жалобных козодоев; парящий, развоплощенный голос срывает слушанье дела, изгадив его уголовный кодекс.
Звук исходит снаружи. Побледнев, Генри быстро вылазит из склепа, чтоб увидеть источник. В башке его — месиво из больных свербящих когтей; дыханье похоже на погребенье до времени. Дрожа с головы до ног, он понимает, что заманен во мрак причитанием детской, чья бездонная грусть будто пишет по буквам закланье свободы. Девочка скромно сидит, скрестив ножки, перед увешанной черепами акацией, и отскребает говно от туфелек, напевая вполголоса; пятнышко на ее трусах заставляет вспомнить генезис комет. Замешательство. Девочка явно не из семьи. В таком случае, что за радость ловить ее, взнуздывать — будь то с целью забоя либо насилия? Но вот она, тут, сидит себе, нате, недавно вылезла из болота, пришелица из коряг.
У нее с собой липкая кукла, какая-то смоляная лялька, вся в стрекозах и шершнях, и она ее кличет мисс Леопард. Мисс Леопард провела ее через трясину; теперь она заставляет свою спутницу встать. Обе гостьи берутся за ручки и прыгают против часовой стрелки, девочка громко выводит дерущую душу оду черному ворону. Генри впадает в транс и бросается наземь, ударившись мордой о мокрый суглинок, корчится, будто лижет собачье мясо в мягкой ловушке. Его ангел-истребитель спустился с небес.
Аспиды ползут мимо. Девочка со смоляной лялькой улепетывают по кочкам. Генри спешит за ними, не в силах бороться с необъяснимым влеченьем к пришелице; все его фибры горят бунтующей жаждой калечить, крушить, распинать.
Горят от любви.
Он преследует их все дальше и дальше сквозь влажные заросли, сквозь паутины с останками смертных, прыгая через лужи светящихся паразитов, крылатых пиявок. До него слишком поздно доходит, что они оказались в зыбучих песках.