Кто бы это? Обогнув наметанный недавней метелью сугроб, увидел почерневшие от мороза лица. Люди сидели вокруг костерка и негромко пели:

Сжалься над мною, спаси и помилуй.

С первых дней жизни я страшно борюсь,

Больше бороться уж мне не под силу

Боже, помилуй! Тебе я молюсь!

Павел ринулся к поющим. Некоторых он знал - плотника, забойщика... Остальные неизвестны. Братья смотрели на небо, и казалось - сами Ангелы подпевали им. Казалось, что там, еще выше, у престола Бога и Агнца, внимали пению сонмы святых старцев в белоснежных одеждах, уже прошедшие этот же путь страданий.

Оказалось, верующие проводили тут воскресное собрание. Один из них, в сердечном порыве воскликнул:

- Братья! Может ли быть большее блаженство, чем то, которое мы, приговоренные к смерти, испытываем здесь, в долине скорби и печали! Не к нам ли относятся слова утешения: "Ибо очи Господа обозревают всю землю, чтобы поддерживать тех, чье сердце вполне предано Ему". (2 Пар. 16, 9) Это те очи, которые видели умирающего Стефана, апостола Иоанна на острове Патмос, первомученников, терзаемых львами, наших отцов и дедов, умерших под пытками. Это очи Того, Который Ангелу Филадельфийской церкви сказал: "Знаю дела твои... ты не много имеешь силы, и сохранил Слово Мое и не отрекся имени Моего... держи, что имеешь!" (Откр. 3, 8-11) А что же имеем мы, потеряв на земле все? Это показывает нам Господь в эти минуты. Споемте же...

Непобедимое нам дано знамя,

Среди гонений его вознесем.

Бог в нас удел приобрел вечный

И нам победу дарует Христом.

Вслед за Иисусом в бой без смущенья

Радостно с песней пойдем!

Вслед за Иисусом без отступленья

Мы победим со Христом!

После пения братья сердечно обняли друг друга.

А вокруг продолжало твориться ужасное. Покидая место собрания, братья наткнулись на труп известного ленинградского режиссера - как нагнулся он за дровами, так и застыл, измученный. А дальше на санках арестанты волочили еще два трупа. Подле барака плясал изможденный арестант, потерявший рассудок...

Братья поблагодарили Бога, что Он еще сохранил их. Решили порадоваться трапезой любви. Достали скудные запасы: кто сохранившуюся пайку хлеба, кто селедку, а кто и мучицу, бережно хранимую в тряпице. Смели все в котелок, вскипятили и... съели, как самую богатую пищу.

Павел отошел в сторонку, помолился в уединении.

- Господи, как хорошо у Тебя и с Тобою, хотя уже нету сил, чтобы жить на земле. Не знаю, что ожидает меня впереди, ибо все, что имел - ныне потеряно. Не знаю, что придется еще растерять. Из всей моей жизни остались только это арестантское рубище, которым тела не согреешь, да последний вздох, с которым обращаюсь к Тебе. Сохрани же мне нелицемерную веру до этого самого последнего вздоха, веру в Тебя, веру в Твое милосердие и сострадание, веру в Твою любовь. Аминь!

Все чаще стопорилась работа на канатной дороге. Грунт замерзал, все меньше подавали его на промывку, мороз трещал так, что не выдерживал металл, что тут говорить о человеческих силах. Съемщики золота едва набирали рассыпанные по сукну крупицы драгоценного металла, случалось, попадался самородок - специальная охрана зорко следила за подобными операциями, после нее негде было промыть сукно; единственное место, где как-то шевелились зеки - жаровня, на которой прокаливали отмытое золото, освобождая его от влаги. Мешочки с золотом сдавали в кассу управления. Сколько жизней положено в жертву за этот металл?! Сколько пролито крови и сколько еще прольется, пока не доставят его к месту назначения, и сколько судеб продастся и будет продано в уплату за золото? Воистину счастлив тот человек и благословенно общество, свободное от золотого тельца!

Рассуждения Павла прервал нарастающий скрежет. Обернувшись, он похолодел от ужаса. Нагруженная вагонетка сорвалась с муфты и с нарастающей быстротой устремилась вниз, прямо на Павла. Он ухватился за канат, намереваясь поймать вагонетку за следующую муфту, но канат от удара только дернулся... страшный, смертоносный груз с воем и скрежетом катился вниз... жаром обдало лицо Павла, он растерялся, бросился навстречу опасности, пытаясь удержать груженую махину... Павел позабыл, что навстречу поднимается еще одна вагонетка... едва успел отклониться в сторону, как рядом грохнуло, ударило так, что полетели комья мерзлой земли, вагонетка поднялась на дыбы... резкая боль пронзила ногу, и он без чувств рухнул рядом.

Первое, что увидел перед собой Павел, когда пришел в себя... нет, не сострадание, не участие прочел он в глазах наклонившихся над ним людей, а полыхавшую ярость, плескавшуюся в глазах у бригадира.

- Очухался, гад! - заорал он. - Ты посмотри, что ты наделал!

Обе вагонетки, разбитые вдрызг, валялись рядом. Между ними скорчившись от боли, распростертый навзничь, лежал Павел. Кто-то из набежавших арестантов испуганно крестился.

Кто-то сказал:

- Отмаялся, горемычный!

- Что ты крестишься, - продолжал неистовствовать бригадир, - он еще глазами лупает, а ты отпеваешь. Разойдись по забоям!

Кто-то сдернул с Павла валенок, закрутил штанину вокруг окровавленной ноги. Павел вновь потерял сознание.

Павла отвезли в больничный городок прииска - Нижний Штурмовой. Первое, что он почувствовал, придя в сознание, то, что может шевелить ногой. "Слава Богу, - прошептал он, - не только сам, но, кажется, и нога цела. Остальное Господь усмотрит".

Да, каким-то чудом ногу не раздробило между вагонетками, а только пробило до самой кости. Впервые Павла обмыли, дали чистое белье и уложили в теплой палате на мягкую постель. Павел уснул. Но и во сне, глубоком и крепком, радостные слезы за чудесное спасение и в благодарность Господу продолжали литься из его глаз.

Некоторое время пришлось пользоваться костылями, врачи успокоили его, заверив, что рана чистая и скоро он пойдет на поправку. И точно: не прошло и двух недель, как взамен костыля дали палку - приучайся, дескать, ходить заново. Однако закон лагеря распространяется и на больничные палаты - вскоре Павла усадили на сани и вернули на прежнее место. Как ни пытался он убедить лекаря, что ходить может только по комнате, да и то с палкой, его и слушать не стали: обозвали филоном и отправили на работы.

Рабочий день удлинили до 12 часов, пытаясь наверстать упущенное за период снегопадов время. Световой же день почти не прибавился и длился не более трех часов. В довершение к привычным бедам прибавились новые: свирепствовал новый начальник лагеря, по прозвищу Рыжий. Он взял за привычку перед отправкой в забой выступать перед заключенными со злобными речами, а так как делал это в подпитии, то несчастные зеки вынуждены были часами выстаивать на лютом морозе. Тот же, кто попробовал протестовать против подобных измывательств, навсегда исчезал из лагеря. Рыжий запретил разводить костры в забоях, и люди лишились единственной возможности согреться. "Ваше спасение, - цинично заявил Рыжий, - в работе. Работайте до пота". Тянулись из последних сил, пытались даже отрубать себе пальцы, чтобы освободиться от каторги, морозили конечности, но уловки эти помогали слабо: замеченных в членовредительстве кидали в карцер, а затем снова на работы. Крайнее отчаяние овладело людьми, но тут случай поселил в их сердцах надежду...

Как-то Павла зазвали к костерку. Новый сотский рассказал:

- Побежал прямо с развода Рыжий над забоями да над шурфами погонять нашего брата, оскользнулся и - хлоп! - прямо в шурф, а там лом забыли в бурке. Ну и... Метров пять пролетел и напоролся на лом. Вишь, как начальство забегало... А что толку: лом прошел насквозь...

У Павла не возникло чувство злорадности, он лишь с состраданием прошептал, узнав трагическую новость: "Боже, как может быть столь ужасна кончина человека!"

Точно угадывая его мысли, один из заключенных, гревшихся у костра Павел уже видел его на собраниях - вздохнул тяжко:

- На земле все мы были свидетелями его царствия, жаль, не хотел он обресть небесного царствия.