Медленно, под окрики конвоя, удалялись они от города. Позади оставались родные улицы и дома, школа и библиотека, детство и семья...

Павел представил себе, что он шагает по следам своего отца - ведь и тот торил эту дорогу. И вагон, который подали для посадки, тоже был знакомым: точно в таком же увозили отца. Только одно различие: тогда вслед за вагоном, спотыкаясь на шпалах, бежал с заплаканным лицом мальчишка, теперь же он покидает город в одиночестве.

Павел стоял у окна до тех пор, пока городские очертания полностью не растворились во тьме, и на смену редким фонарям не выплыла мрачная чаща соснового бора. И тогда, отвернувшись от мрака, Павел молча сотворил молитву, а сотворив заплакал.

По этапу

Ранним утром вагон с зеками прибыл в Рязань. Всех построили в колонну и повели в местную тюрьму. Редкие прохожие, завидя унылую цепочку людей, окруженных конвоирами, старались поближе прижаться к стенам домов, а одна старушка испуганно перекрестилась и юркнула в ближайшую подворотню.

Тюрьма слепо - все окна были забраны козырьками вверх и сонно глядела на улицу. Конвойный стукнул в железные ворота, тотчас растворилось окошечко, в нем мелькнула рыжая морда охранника и с лязгом, скрежетом поползли в стороны створки ворот. Колонна арестантов втянулась под сводчатую арку, с тем же грохотом ворота за спиной затворились. Выходом из-под арки была избрана решетка с толстенными прутьями. Сквозь них можно было разглядеть еще более внушительное тюремное здание с такими же слепыми окошками. Павел слегка вздрогнул при виде такой сумрачной громадины, в которой ему предстояло томиться дальше. По углам здания высились массивные башни с узенькими - едва пролезет голова человека проемами, напоминающими скорее щели, чем окна. Кто-то из арестантов, уже побывавших в этой темнице, объяснил, что в этих башнях содержатся осужденные на смерть и те, которые приговорены к одиночке.

Колонну разбили на группы, развели по камерам. Бывалые арестанты тут же устроились на полу и безмятежно уснули. Павла держали в стороне с группой таких же арестантов, прибывших другим вагоном. Тут к нему подошли почтенного вида старичок со старушкой, одетые довольно прилично и слегка по старинке: старичок был в жилете, старушка в строгом длинном платье. Они поинтересовались у Павла: за что? Тот не таился. Пара дружно заохала, прослезилась и в свою очередь рассказала о своем горе. У соседа сгорел дом, их обвинили в умышленном поджоге из чувства мести: старик со старухой частенько ссорились с погорельцем. Тот нанял лжесвидетелей, суд не стал вникать в подробности и припаяли: старику пять лет, супруге - годик. Павел слушал их с сожалением: горе их казалось неутешным, Дождавшись паузы, напомнил им, что ободрение духа они найдут только в Господе, Который допустил такое: чтобы они покаялись, провели остаток лет в служении Богу. Старичок со старушкой согласно кивали головами. Павел разохотился, слушатели были внимательны, и беседа их могла затянуться, но тут его окликнули.

В крепости самые худшие камеры находились в подвале. Сюда и втолкнули Павла. Камера оказалась без нар, только солома, перетертая телами арестантов, прикрывала горбатые каменные плиты. Под самым потолком еле брезжил свет наступающего дня. Картинка точно с полотна художника, да собственно Павел и представлял себе тюрьму именно так. Он содрогнулся, представив себе ужас будущего пребывания в этой яме, но окружающие его зеки страха не разделяли, напротив - они весело принялись устраивать свое временное жилище. Из их разговоров Павел понял, что им тут надлежит быть временно.

Оглядевшись, Павел пристроился рядом с таким же молодым человеком, как и он сам, к тому же земляком. Павел, кажется, видел его на воле, и, разговорившись, вспомнил его, как пионервожатого, активного общественника, постоянно толкущегося в клубе, а тут узнал, что парень этот оказался карманным воришкой, и вся клубная суета сослужила ему неплохую службу: он прикрывался активностью, как ширмой. Он без конца болтал о своих мерзких преступлениях, не брезгуя циничными подробностями, и вскоре надоел Павлу, тот пересел в другое место.

В этом углу толковали об амнистии, вспоминали прошлую, связывали с ней надежды и чаяния воли, невинно складывая при этом легенды о мифическом добром начальнике, от которого все они ждут милости. Павел с большим сомнением слушал эти бредни, потому что даже со своим малым опытом не верил в возможность прощения со стороны властей.

Так прошло время до обеда. Разнесли баланду. За время пребывания в заключении Павел свыкся с тюремной едой и с молитвой приступал к обеду, но то, что поставили перед ним, никак нельзя было назвать человеческой едой. Пересиливая отвращение, он взял миску и отошел в угол:

- Господи! Святым и пророкам приходилось встречать еще худшее, освяти эту пищу, помоги принять ее без осуждения и не во вред...

Смиряя свою плоть, Павел делал первые шаги в великой школе жизни.

На прогулке Павел услышал из окон самую изощренную брань, ругань арестантов, окрики конвойных, и в особенности тут распалялись бранные уста, когда на прогулку выводили женщин. Между прочим, Павел тут впервые услышал, как бранятся женщины и подивился этому: проникает ли когда-нибудь луч истины и любви Божией в глубину души этих несчастных?

Через два дня - Слава Богу, что всего через два дня! - снова вызвали на построение, переждали обыск, перекличку, и колонной - на этот раз небольшой - вышли за ворота. Прошли по городу не более километра, как увидели такое же мрачное здание, только поменьше. В нем размещалась исправительно-трудовая колония. Относительная свобода - камеры с окнами без козырьков, виднеющиеся улицы города, посвистывающий маневровый паровозик, снующий по путям - на время приободрила Павла. Досталось и удобное место, хотя, как и в той тюрьме, его предупредили, что все это временное, смирился он и с ежедневной работой в соседнем корпусе: там собирали мебель. Одно удручало: бесстыдное поведение женщин, их брань и циничные замечания. Полуобнаженные арестантки висли на решетках окон бесстыдно и с упоением перекликивались с мужчинами, изощряясь в знании тюремного жаргона, содержанием которого становились интимные подробности их жизни. Всякий раз, проходя мимо, Павел мысленно обращался к Богу:

"Боже! Боже! Во что же превратились эти, в прошлом наверное миловидные некогда стыдливые, нежные существа, потерявшие ныне всякую совесть Твою, целомудрие Твое, здравомыслие от Тебя! С какой ненасытностью овладел ими грех! Вот что значит - лишиться страха Божьего, лишиться истины Твоей, соли мудрости! Это то погибшее, которое только Ты можешь спасти!"

Заговорили о дальнейшем этапе. Гадали - куда? Носились слухи: на Соловки. Иные готовились к Колыме, а кто-то даже слышал, будто на Сахалин. Как бы то ни было, правда заключалась в одном: повезут их так далеко, как только могут придумать изуверы в форме НКВД.

И вот уже построение. Снова перекличка, обыск, конвой справа и слева, за ворота долой, прямо на станцию, на товарный - подальше от людских глаз на двор, к составу из "телячьих" вагонов. Окошечки под крышей уже забраны стальными полосками. Уже рассредоточилась охрана, оцепив состав - мышь не проскользнет. Уже рвутся из рук конвоиров злобные собаки, дальше, дальше вдоль вагонов - а в каждом набито уже десятки заключенных, вот и нужный толчок в спину: "Полезай!" и Владыкин на новом месте, по соседству с парашей.

Наконец поехали. Ворье прилипло к окошкам, а Павел так хотел полюбоваться природой. Но вот добылись самодельные карты, сбилась группка игроков, как раз из тех, кто застил свет в окошке. Павел приник к окну.

Боже, до чего же прекрасен мир! Одуванчики на косогорах, незабудки, разбросанные по изумрудному полю, извилистая дорожка, ведущая к лесу, нарядная березка, жеребенок на лугу, девчонка с цветами... Боже, до чего же мудро ты устроил мир, а мы, люди, искажаем картину Твоего мира!

Последние слова, очевидно, Павел произнес вслух, урки притихли.