- Немцев - ненавижу, - говорит Фельцман. И говорит: - И тебя, Абрамович, вместе с ними, и собак - наполовину водолазов, и зятя.

Он напрягается, краснеет лысиной, тянет на себя руки, сжатые в кулаки, и кричит, разбрызгивая слюну по груди Абрамовича и по стенам:

- Выпусти меня, - кричит Фельцман. - Громила ты, блядь, морская.

Абрамович разжимает пальцы и освобождает Фельцмана. И Фельцман наливает себе из бутылки и берет с блюда очередной бутерброд. И с очередным бутербродом в руках он произносит тост:

- Зять, сволочь. Думает, если моложе дочери на семь с половиной лет, можно над всеми измываться.

- С Новым годом, - пытается отвлечь Фельцмана от грустных, но злобных мыслей Гопнер.

- С наступающим, - поправляет его Абрамович, потому что он больше всего на свете любит точность - вежливость королей.

А Гопнер, он ничего не любит. Он говорит:

- С наступающим, с отступающим - какая в хрена разница?

Они отпивают по глотку из одноразовых белых стаканчиков и откусывают от бутербродов. Каждый от своего. Абрамович - от бутерброда со шпротами, Фельцман - с докторской колбасой, а Гопнер - с паштетом из гусиной печенки. Паштет они купили на оптовом рынке, и, наверно, тому, что написано на банке, верить было с их стороны недальновидно и опрометчиво.

- Паштет, бля, - говорит Гопнер, - из лошадиных хвостов.

- Лишь бы не из свиных, - говорит Фельцман.

- Из свиных - колбаса, - говорит Абрамович. - Но мы и не такое в своей жизни ели.

- А какое? - это спрашивает Фельцман. Не для того, чтобы ему ответили, а для того, чтобы спросить.

И Абрамович ему не отвечает. Он ест. Он большой, и есть ему надо много. Чтобы насытиться. Поэтому большим людям и жить труднее. Надо больше денег на еду тратить и, значит, больше зарабатывать. А когда ты на пенсии - слишком много не заработаешь. И силы не те, и возможности.

И Гопнер, конечно, спрашивает:

- Ты что, в гроба мать Абрамович, жрать сюда пришел или как это понимать?

Абрамович перестает жевать, замирает на мгновение с набитым ртом. Потом снова продолжает пережевывание. "То, что во рту, все равно так или иначе надо дожевать и проглотить", - думает он во время дожевывания, тем самым оправдывая свое обжорство. Наконец он глотает пережеванное и стоит. Не зная, что делать дальше и куда себя девать. Гопнер тоже стоит. И Фельцман стоит вместе со всеми. Стоит и молчит. И остальные молчат, от чего обстановка не становится более легкой, и веселой, и радостной.

И все трое вместе и одновременно думают, что недаром все-таки Новый год считается семейным праздником и недаром говорят, что надо встречать его дома, в узком семейном кругу, а не на службе или еще где.

Но в семейном кругу не могут они праздник этот семейный отпраздновать по объективным причинам. За неимением данного круга. Кроме, конечно, телевизора. У Фельцмана есть круг. Или, вернее, был бы круг. Если бы он безвременно не овдовел и если бы не зять. А так, какой это круг? Один сплошной обман зрения, или, другими словами, иллюзия.