- За что-о?.. Не виноватый я?

Иные ратные отворачивались, уходили в шалаши или палатки, устроенные из зипунов, растянутых на воткнутые в землю хворостины. Григорий и Федор видели, как на обреченного накинули веревочную петлю. Он прижал голову к плечу, не позволяя затянуть петлю вокруг шеи. Один из палачей ударил кулаком по его шее, голова отдернулась, и петля тотчас затянулась. Внутри кремля раздался истошный детский крик: "Батя! Батянька-a!.."

К сотским подошел Павел Губец - борода и усы с проседью, загорелое лицо в морщинах и немного скукожено, на лбу - рубец от сабельного удара.

- Да что он взялся их вешать? - сказал в сердцах. - Хоть бы детей их пожалел! Сироток-то сколько наоставляет!

Павел Губец, с тех пор, как увели его Катерину ордынцы, более уже не затевался с женитьбой, остался бобылем. Пожалуй, он был самым старшим ратным в войске, не раз раненым и уже не мыслившим свою жизнь вне ратной службы, но сердце его не заскорузло, не ожесточилось.

- Не по-христиански, - добавил Федор Таптыка, рожденный от рязанской женщины.

- Совсем не по-христиански, - подтвердил Григорий.

От ближней палатки подошли несколько ратных. Один, с маленькой головой, сказал:

- Гражане ропщут. Я вчера был на торгу, слышал: один старик лаял князя Юрия Святославича за его жестокости.

Другой, высокий, глядя исподлобья:

- Вы бы, господа, доложили главному воеводе - пусть нас отведут от этого места.

Так Григорий Шиловский и Федор Таптыка через некоторое время явились в шатер Ивана Мирославича. Тот встретил сотских приветливо, внимательно выслушал. Подивился, что ратные не хотят стоять близ виселиц и просят поменять им место для стана. Почесал в затылке, ответил:

- Чудно мне, добрые витязи, слышать такое от воинов. Посудите сами: какие же вы воины, коль вам тошно от повешенных изменников? Да и что я могу поделать? Чем помочь? Нешто я, главный воевода, пойду с этакой вашей смешной просьбой к князю?

Сотские слушали почтительно.

- Тот не воин, кто жалеет врагов, - не очень уверенно убеждал их Иван Мирославич. - Жалость расслабляет воина, и он проигрывает. Так говорил великий Чингисхан.

- Сами же гражане недовольны, - возразил Григорий. - У каждого казненного жена, дети, родственники, друзья...

- И они страдают и озлобляются, - сказал Федор.

(Заметим, что впоследствии Федор Таптыка будет пожалован князем Федором Олеговичем в бояре и назначен судьей, а Григорий Шиловский станет окольничим у князя Ивана Федоровича, внука Олега.)

Ворча на воинов за их жалостливость, Иван Мирославич встал с ковра, на коем сидел по-татарски, на свои кривоватые ноги в козловых узорчатых сапогах, пристегнул к поясу снятую со столба саблю в дорогих ножнах.

- Идите! - сердито махнул на сотских рукой.

Через некоторое время отправился к князю Олегу, который жил в детинце, в отдельных хоромах, заботливо отведенных для него зятем Юрием. Слуга доложил Ивану Мирославичу, что князь в данный момент занят приемом дочери, смоленской княгини Анастасии, и предложил ему подождать в гостином покое. Иван Мирославич сел и стал ждать.

Глава седьмая

Неприятные напоминания

В эти дни, когда Юрий Святославич изгнал из Смоленска своих противников, часть которых казнил, и одновременно восстановил вече, вернув народу его старинное право самому участвовать в управлении городом, - он сразу сделался популярным среди той части населения, которая противилась засилью в стране литовцев. Его всюду встречали приветственными криками. Ему низко кланялись и падали перед ним на колени. Знатные и незнатные люди, некогда покинувшие город в знак непризнания Витовтовых наместников, возвращались с семьями домой, налаживали жизнь по старине. В стольный град привез свою семью из Вязьмы, небольшого города в Смоленской земле, и Симеон Вяземский. В один из праздничных дней Симеон пригласил в гости князя Юрия Святославича и знатных мужей. Так, после нескольких лет разлуки с родиной Юрий Святославич получил возможность увидеть и ту, о которой некогда бредил - Ульяну Вяземскую.

По воспитанию Ульяна была типичной русской женщиной своего времени верной женой, любящей матерью своих детей. Все свое время она посвящала семье, домашним делам, молитвам и благотворительности в пользу сирых, убогих, нищих, обиженных. Дочь благочестивых бояр, она и сама была благочестива. На её беду, она обладала редкой красотой и обаянием. Влюбчивые мужчины тонули в её жгучих черных глазах, теряли голову. Но те из них, кто пытался добиться её взаимности, получали отпор. И ладно бы, когда в числе влюбленных были люди боярского круга. А когда - сам старший смоленский князь Юрий Святославич? Не так-то просто отклонить его притязания таким образом, чтобы не задеть его самолюбия и не повредить дружбе её мужа и князя.

По натуре страстный, Юрий Святославич чуял огонь в этой женщине с жгучими глазами и благородно сложенным чувственным ртом. Юрий Святославич в минуты сладострастных мечтаний воображал, как, наверное, гибка и сладка Ульяна на брачном ложе. Она с лихвой возместила бы ему то, что он недополучал от супруги, сдержанной и пресноватой. Дополнительной приманкой в Ульяне была её недоступность, её целомудрие - Юрий Святославич любил преодолевать неодолимые преграды.

В то же время для него не пропали даром внушение тестя и покаяние, на которое он был подвигнут. Искренне желая быть верным супругом, Юрий Святославич старался преодолеть влечение к Ульяне, считал его уже и преодоленным, и от встречи с Ульяной ждал теперь лишь одного - увидеть её постаревшей и подурневшей, чтобы уж напрочь вытрясти из своих грез её образ, некогда заполнявший его воображение.

Но когда Ульяна в нужный час вошла в трапезную палату, сопровождаемая слугами, - те держали на руках подносы с крепким медом в чашах, - учтиво поклонилась гостям и поднесла первую чашу Юрию Святославичу, он, увы, убедился: женская красота с годами не убывает. И если прежде Ульяна была неотразима лишь внешним обликом, то теперь она стала ещё привлекательней внутренним обаянием - её глаза лучились добротой и приветом, поневоле притягая к себе взгляды всех гостей.

Умом понимая, что он делает не то, как принято в гостях, Юрий Святославич, приняв чашу, свободной рукой взял её белые, в драгих перстнях, нежные пальцы и произнес вдохновенную здравицу в честь хозяев. Все понимали, чем вызвана пылкость речи князя, и с затаенным дыханием смотрели то на смутившуюся Ульяну, то на Вяземского, который натужно улыбался: он ревновал, но, как хозяин дома, уважавший гостей, вынужден был скрывать свое истинное состояние. Выпив чашу, Юрий Святославич сделал было движение, чтобы обнять Ульяну, но та, высвободив пальцы, ловко увернулась, учтиво поклонилась и величавой поступью удалилась. Гости, а вместе с ними и Вяземский, перевели дух.

Вскоре в Смоленск с детьми и двором приехала из Рославля княгиня Анастасия Олеговна, торжественно встреченная мужем и горожанами. В сознании народа Юрий Святославич и Анастасия Олеговна были достойной парой. Юрий проявил себя боевым и мужественным князем; княгиня Анастасия полюбилась народу своим благочестием. К тому же, всегда занятая воспитанием детей и домашними делами, она в отсутствие супруга взяла в свои руки бразды правления Рославльским уделом и повела дело уверенно и толково. Она умела ловко помирить перессорившихся бояр, войти в доверие к богатым купцам и получить у них в долг деньги, встать на защиту крестьян, притесняемых боярами.

Длительные разлуки с мужем и его беспутства княгиня переживала стоически. Тщательно скрывала свои переживания, которые, с годами, претерпевали качественные изменения. В молодости, когда ей доводилось сведать, что муж её в связи с такой-то, она чувствовала себя не иначе, как униженной и оскорбленной, что порой вызывало в ней озлобленность. С годами чувства озлобленности отступили на второй план, а на первый выступил страх за мужа, столь безнадежно погружаемого в трясину грехов. Она надеялась, что возраст и время остудят его, и что остудит его страх Божий и супруг, как она выражалась, "взойдет в себя". Живя в Рязани, под боком её родителей, муж, кажется, понемногу вступал на путь благочестия, но как только он вырвался в Смоленск, то, опьяненный победой, вновь, как ей довели, стал утопать в пучине беспутства.