Но сегодня ощущение одиночества было приглушенным. Он лежал на кровати и чувствовал себя каким-то другим. Словно во время поцелуя его незаметно подменили. Он лежал и ни о чем не думал, а если иногда и думал, то лишь о том, что думать не нужно.
Он ждал ее. И все равно ее приход получился неожиданным.
Она внесла на подносе обед, поставила его на тумбочку, подвинув половинки граната к стене, будто хотела от них избавиться. Он поймал ее за дрогнувшее запястье и заставил, наконец, оторвать глаза от дымящегося комка риса и масенькой, с абрикосу, паровой котлетки.
- Леночка, не обижайся. Если что не так, то я...
- Нет, ничего, - опять убрала она взгляд.
- Может, я - дурак, Леночка? Ну н-не знаю... Но ты такая... такая...
- Не надо, Юра, - составила она еду с подноса. - Если ты из жалости...
- Почему - из жалости? - он с натугой пытался понять ее ощущения, но у него ничего не получалось. Загадка была слишком трудной. - Какая - жалость? Я расстроил тебя?
- Нет. - Она сама, кажется, не могла разобраться в себе. - Я испугалась. Ты... ты такой сильный. Ты так взял меня за плечи...
- Плечи? - Господи, он ведь даже не помнил, брал ли он ее за плечи. Извини. Я не хотел. Я не думал, - и вдруг влоб спросил: - Ты испугалась прошлого?
- Откуда ты знаешь? - наконец-то показала она ему глаза. В них по нижнему краю век тонкими прозрачными полосками стояли слезы. Слезы от него.
- Я почти ничего не знаю о тебе. Но ты очень красива, очень. Там, в Москве, у тебя, конечно, кто-то был... Ну, я не знаю, как у вас складывалось, но все вышло не так, как хотелось и казалось тебе. Может, я ошибаюсь, но именно это заставило тебя уехать из Москвы в эту тьмутаракань...
- Не надо. Не говори больше ничего.
Он снова поймал ее запястья.
- Сядь, - и усилил слово тем, что потянул ее руки вниз, заставил сесть напротив на стул. - Не думай о прошлом. Ведь там - все?
Она длинно кивнула и отпустила слезинку из правого глаза. Он поставил ей на щеке плотинку ребром ладони.
- А у тебя... кто-нибудь... ну, когда-нибудь...
- Нет, ни кто-нибудь, ни когда-нибудь, - стер он слезинку на такой нежной, такой чистой коже и ему до дрожи в сердце захотелось поцеловать эту кожу, но он пересилил себя разговором: - Если не считать школьных глупостей с записочками и провожаниями до дома. Да и то: в одном классе - одну, в следующем - другую...
- Ого! Прямо Дон-Жуан!
- Да какой там Дон-Жуан! Знаешь, наверно, подрастал и вкусы менялись... Да чего мы об этом? Ерунда из детства. Помнишь, как в песне: мы просто жили по соседству...
- А в училище?
- Некогда было влюбляться. Я старшиной был. Дел - море. А потом корабль. Из морей не вылезал первый год. Потом, правда, ходить меньше стали. Маленький кусочек общего развала страны. А сейчас в базу вернемся, говорят, вообще за Босфор турки выпускать не будут. Они уже заявили: вы ходите под флагом несуществующей страны. Вроде как пираты. Только вместо черепа с костями - серп и молот.
- Севастополь - красивый город? - с какой-то грустью спросила она.
- Красивый... Был. А сейчас... Наверное, для меня Севастополь уже закончился...
- Почему же?
- Уйду я с флота.
- Ну и зря, - возразила она. - Я тебя как в первый раз увидела, все время в форме представляла: фуражка такая черная, усы и вот эти... на рукавах...
- Нашивки?
- Ну наверно. Золотом по черному. Красивая все-таки у моряков форма. Что ни придумывай, а красивее не получится.
- Это внешне красиво. А так... Сгнил флот. Почти нет его. Так железные лоханки изображают из себя боевые корабли.
- И что - потом? - спросила она, поняв, что Майгатов действительно решений не меняет.
- Не знаю, - опустил он голову, погладил ее девичьи руки с такой же нежной, чистой кожей, которая вновь хотела притянуть его губы. - Пока ничего не просматривается. Туман. Но, я думаю, дорог много. На флоте свет клином не сошелся, хотя и болит он у меня... вот здесь, - показал на солнечное сплетение.
- А ты любишь печенье? - вдруг с озорством спросила она.
- Люблю. Еще как! - поднял он голову, и их глаза оказались совсем рядом, так опасно рядом.
- Тогда я тебе спеку. Все соседи говорили, что у меня полу-ча-е-ет-ся-я, - подставила она губы и стала медленно-медленно растворяться в его горячем дыхании, в пушистой рощице усов, в мягком блаженстве его губ, с которых уже почти полностью отслоился, отпал коричневый ноготь герпеса.
- Это - здесь! Здесь! - ударил извне комнаты в дверь чей-то властный голос.
Лена оборвала поцелуй, вскочила и, поправляя волосы,стала подравнивать тарелки с остывшим обедом, будто от этого подравнивания они бы вновь нагрелись.
В распахнувшейся двери блеснула лысина Леонида Ивановича и белобрысая, нечесаная шевелюра какого-то коротенького, бородатого типа в мощных, на поллица, очках. На незнакомце колом висел потертый гостевой халат, который, кажется, еще не остыл от плеч эфэскашника Иванова, и поэтому бородач тоже показался Майгатову контрразведчиком.
- К вам - журналист, - сразу нанес удар по шерлок-холмсовскому дарованию Майгатова Леонид Иванович. - Из Франс-пресс...
- Рейтер, - недовольно поправил бородач, по-американски надавливая на гортанное, грубое "р".
- Ну да - Рейтер, - обрадовался Леонид Иванович. - Но только на десять минут. Офицер болен и его нельзя утомлять.
Майгатов удивленно выслушал последнюю фразу и понял, что именно в ней - спасение от будущей назойливости журналиста.
Леонид Иванович предложил Лене выйти первой, и она недовольно выполнила его приказание, потерянно обернувшись на Майгатова. Он прочел все чувства в ее глазах и почему-то сказал ей вслед:
- Десять минут.
Бородач сел визави, точно на то место, где еще минуту назад находилась Лена, и это показалось Майгатову еще более неприятным, чем сам визит. Журналист был одет подчеркнуто по-журналистски: серый, густо обсыпаный мукой перхоти, жилет с миллионом разнокалиберных карманов, которые покрывали не только всю ткань жилета, но и сами себя, потрепанные, с бахромой ниток по низу, вареные джинсы, огромные для его роста кроссовки "Найк", один вид которых вызвал удивление у Майгатова - он подумал, что бородачу, скорее всего, начхать на свои ноги, которые, судя по всему, уже сварились всмятку под черной кожей кроссовок. Русый, с рыжими блестинками, обод растрепанных и нечесанных лет десять волос, делал его похожим на Эйнштейна и хиппи семидесятых годов одновременно.
Майгатову вспомнилась знаменитая бурыгинская фраза:"На флоте четыре типа стукачей: особисты, журналисты, политработники и остальная шелупонь, которая на них работает." И еще Майгатов подумал, что нужно бы затребовать у этого типа ксиву, но раз уж Леонид Иванович привел, значит, проверил.
- А как вас звать? - все-таки спросил он.
- Майкл Пирсон. Зовите просто - Майкл.
- Хорошо, - согласился Майгатов, хотя так и не понял, какая в этом простота.
- До Рейтер дошла информация о нападений на вас, на кораббель...
- На корабль? - кулаком прикрыл выдавший его тревогу рот.
- А ви не снали?.. Да, било нападений, но бесресултатно...
- Что значит: безрезультатно?
- Ну ... как скасать... нападавшие ретировались, - тщательно выговорил он последнее слово.
- Понятно, - проговорил в кулак Майгатов, хотя так ничего и не понял.
- Но у нас нет подробность о судне, который затонуль...
- Об "Ирше"?
- Да-да, - обрадовался словоохотливый бородач.
- А где вы русский так хорошо выучили? - выжидательно поинтересовался Майгатов, но иностранец ответил быстро, явно без придумываний:
- В Москве. Сем лет в представителстве Ассошиэйтед Пресс. Это уже сюда, в Аравию, попал в Рейтер...
- Как вас бросало-то!
- Што делат? Конкуренсия! - так внушительно произнес это слово, словно в нем был весь смысл его жизни. - "Ирша" утонуль?