- А что дежурная по этажу? Неужели ничего подозрительного не заметила?

Следователь уколол холодным змеиным взглядом.

- Я б эту паскуду своими руками задушил. Какой из нее свидетель, если она сто раз со своего поста за эти полчаса убегала. То к подруге, такой же дуре-дежурной, за заваркой. Чаю ей, видишь ли, стерве, захотелось. То в сральник. То по телефону трепалась. А номер-то, сам помнишь где, - в конце коридора. Любой мог войти...

- Или ждать его в номере...

- Может, и ждал. Но это менее вероятно. Хотя... если внизу, когда вы регистрировали этого козла Пестовского, был еще один сообщник, то вполне...

- А что пистолет?

Следователь вскочил, отшвырнув к стене стул, вылетел из-за стола.

- Слушай: я сказал, что-то будет, позвоню! Что ты мне допрос устраиваешь?! Ты что: младенец?! Никогда не слышал, что киллер как правило оставляет орудие убийства на месте? Один хрен, им уже второй раз не наследишь. А по номеру инчего не определишь - оно же привозное, из-за "бугра", дальнего.

- А почему вы решили, что работал киллер, наемный убийца, а не случайный мокрушник?

- Пулю в пулю кладет только профессионал. Плюс контрольный выстрел в голову.

И вдруг засобирался. Сгреб со стола бумаги, вмолотил их в сейф, и без того доверху утрамбованный папками, скоросшивателями, бумажками и бумаженциями, нервно защелкнул замок, опечатал и, бросив взгляд на улицу через давно не мытое, забранное крашеной зеленой решеткой окно, закончил разговор:

- Слушай, на мне сейчас двенадцать трупов, кроме твоего маримана: три банкира, пять коммерсантов разного калибра из всяких там ТОО и АОО, один ларечник и три по бытовухе. А знаешь, сколько мне платят? То-то! Сколько платят, на столько и раскрываю. Законы рынка. Все. Мне бежать надо. И не приходи больше. Появится

ниточка - позвоню...

От следователя Иванов возвращался на Лубянку тремя "транспортами": пешком, на метро и снова пешком. Машина полагалась лишь на серьезные задания, но это было настолько редко, словно начальство уже давно считало всю их работу несерьезной. Иванов шел по Москве и с удивлением обнаруживал, что вот сегодня по сравнению всего лишь со вчерашним, календарным, днем, столица все меньше становилась похожа на себя и все больше - на Нью-Йорк или Мюнхен. В свое время он был на "практике" в Германии, Швейцарии и Великобритании, а потому мог сравнивать спокойно, без слюнявой восторженности телекомментаторов, которые, сменив "минус" на "плюс", восхваляли Запад до небес. Витрины, машины, дома. Но ведь это - фасад, красивая лакированная обложка книги. А что под ней? А там своей грязи, преступности столько, что наши демократы, строя подобие Запада, не подумали, что подобие будет не только в фасаде, но и в том, что за ним. А поскольку и без того уже кое-чего в этой области мы достигли, то благодатная почва только ускорила рост. И полезли в гору "цветочки", да побыстрее, чем успевали красить фасад. Так полезли, что, на манер плюща, уже и зацепились усиками за Запад, за Юг, за Восток. И вот уже весь мир стал их родиной...

Вошел в задумчивости в кабинет, а там уже Петров. Двинул навстречу по пустой глянцевой плахе стола бумажку:"Посмотри".

- Что это?

- Ксерокс с накладной на получение груза в Таиланде. Только что из посольства перегнали факсом.

- Ну и что?

- Как это что? - Петров возвысил голос так, что, кажется, оконные стекла звякнули. - Ты посмотри: груз - рис. И подпись...

- Пестовского? - не совсем понял замысловатые закорючки.

- Его, его. Уже проверили. Калининград подтвердил - подделки нет. А там графолог классный.

- Значит, он нам врал, - еще раз попытался по закорючке восстановить что-то похожее на большое "П". - Техника, видаки... Шефу доложил?

- Конечно, - хотел еще что-то пробасить, но прервал телефонный звонок. - Слушаю. Да. Есть. Так точно, - и, положив трубку, кивнул в потолок. - Иди, шеф вызывает. Что там: у того козла-следователя?

- По нулям, - мрачно прожевал Иванов и пошел к начальнику управления...

Через минут десять-двенадцать он вернулся с другим лицом. Курносый нос казался еще более вздернут, а глаза почему-то очень озабочены.

- Отодрал?

- У тебя чистый бланк командировки есть? - выдвигая ящики своего стола и взъерошивая ненужные, годами копившиеся бумажки, спросил Иванов.

- Так что: не отодрал?

- О, у меня есть, - бережно разгладил загнутый уголок. - В командировку еду, старина, в Йемен. А связь со следователем тебе держать...

- А что там делать, в Йемене этом? - вскинул брови Петров. - "Ирша" ведь на дне.

- А матросы?

- Да утопили они их. Пойми, это вполне укладывается в их мораль: лучший свидетель - мертвый свидетель.

- Не уверен. Нужно на месте кое-какие свежие факты проверить...

Глава четвертая

1

В зеркальце он казался крупнее, чем под пальцами. И здорово на что-то похож, причем это что-то он видел совсем недавно. Майгатов подвел кончик языка к углу рта, выпятил бурую кляксу герпеса и сразу вспомнил: условный знак рифовой отмели. Рваные края, мелкие точки, слившиеся здесь, на герпесе, в шероховатости. Выдох из носа замутил круглое зеркальце, затянул светлую полынью легкой мутнинкой, которая подержалась тонкой марлей на поверхности и рассосалась, расползлась к краям, вновь открыв глазу "знак рифовой отмели".

Похоже, и сам он сел на рифовую мель. И сел надолго. Прошло двое суток, как попал в больницу, а облегчение так и не пришло. К утру температура падала, но зато к вечеру, наверстывая упущенное, загоняла ртутный столбик чуть ли не под купол стеклянного термометра. Невидимый нож в кишках то покачивался, пронизывая болью до испарины на висках, то начинал погружаться глубже и вот-вот, кажется, должен был вылезти стальным острием из поясницы. Позывов в туалет, правда, стало меньше, но кровь, предательская кровь, которую он каждый раз видел в утке, несмотря на жгучее желание ее не видеть, расстраивала сильнее всех болей и температуры. Он уже сбился со счета, сколько съел таблеток и сколько было влито в него банок глюкозы, хлористого натрия, гемодеза и метрогила, а аппетит все никак не приходил, словно он был заодно с болезнью, терзающей организм.

Герпес скользнул по зеркальцу и сменился на

грустные-прегрустные глаза. Небольшая синева между переносицей и

углами глаз почему-то перетекла и под нижние веки и делала и без

того печальные, неулыбчивые глаза совсем уж безнадежными,

потерянными. А может, это только казалось? Да, его кромсала боль,

да, жгла температура, да, любая еда казалась противнее отравы и

безвкуснее тряпки, но что-то же заставляло его упорно глотать и

глотать таблетки и, пересиливая самого себя, в какой-то дальней,

еле ощутимой глубине души, верить, что все обойдется, что он

осилит болезнь, вновь станет прежним, сильным, решительным, вновь

увидит ее...

Ее? Он вспомнил Леночку Кудрявцеву, хотя, собственно, не забывал ее ни на минуту. Но все-таки вспомнил, чуть отчетливее, чуть ярче. Вспомнил потому, что с того момента, как она ушла с анализами вслед за арабкой, он не видел ее. Вторые сутки подряд приходила другая медсестра - высокая худощавая женщина с грубым мужским лицом. Она сразу заставила называть себя по имени-отчеству Верой Иосифовной, но, к сожалению, возраст совсем не соответствовал ее опыту. Иглу в вену она вводила удивительно больно да и то не с первого раза, отчего на сгибе уже лежало пятно синяка. Таблетки путала, словно для нее вообще было все равно, что давать. И все время злилась, злилась, злилась: на Майгатова за то, что он вообще здесь существует и не просто существует, а еще и болеет, на врачей за то, что они получали по шесть тысяч риалов в месяц, а она - только три с половиной, на Леночку за то, что она была моложе, что ее любили больше нее и за то, что она принесла этому Майгатову их общий кондиционер, но, кажется, больше всего злилась на себя, на свое мужское лицо с грубыми, резкими чертами, с прущими непонятно зачем усами над тонкой верхней губой, на свой баскетбольный рост, но именно злость на себя скрывала сильнее всего, хотя всем и так это было ясно.