Михаил Сергеевич свое поступление на юрфак МГУ комментирует куда прозаичнее: "После войны, выбившей миллионы молодых людей, в стране был такой голод на квалифицированные кадры, что для поступления в вуз достаточно было только желания. У нас из школы даже те, кто учился много слабее меня, почти все поступили". И тут же, чтобы совсем не принизить значения своего первого гераклова подвига, как бы в шутку добавляет: "У нас ведь никогда не переводились Ломоносовы".
Тем не менее для зачисления без экзаменов, как это произошло с ним, надо было быть медалистом. Михаил закончил школу с серебряной медалью ("четверку схватил по немецкому"). Жажда учиться и стремление вырваться в большой мир были столь сильны, что он готов был подать заявления сразу в пять вузов, - ему все казалось в равной степени интересным. Начал было приглядываться к Ростовскому институту железнодорожного транспорта, потом нацелился на карьеру дипломата, а в конце концов отправил документы на юрфак МГУ.
После долгого ожидания и даже напоминания о себе, - потеряв терпение, отправил в МГУ телеграмму - получил ответ о "зачислении с общежитием" даже без собеседования. Помимо медали на решение приемной комиссии вполне могли повлиять его нетипичные анкетные данные: проходя по категории "школьников", а не фронтовиков, он тем не менее отличался от большинства своим рабоче-крестьянским происхождением, и в особенности главным козырем орденом. К тому же в свои девятнадцать успел еще в школе стать кандидатом в члены партии.
В сентябре 1950 года с чемоданом, собранным матерью, в своем единственном костюме Михаил сел на поезд, отправлявшийся в Москву. Он впервые покидал Ставрополье и уносился - на этот раз уже не в мечтах - в другой, неизвестный ему и уже поэтому притягательный мир. Обрывал связь с родительским домом, деревенским бытом и целым укладом жизни - всем, что отныне останется в нем не столько частью натуры, сколько воспоминанием. И хотя пять лет спустя он вернется на работу в Ставрополь и проведет в родном крае еще 23 года, но это будет уже совсем другой человек.
В ТОГДАШНИХ УСЛОВИЯХ ЕГО ОТЪЕЗД БЫЛ РАВНОЗНАЧЕН ПЕРВОЙ ПОЕЗДКЕ ЗА РУБЕЖ, ПОСКОЛЬКУ И ВПРАВДУ ВЫВОДИЛ ЕГО ЗА ГРАНИЦУ ЕДИНСТВЕННОГО ИЗВЕСТНОГО ЕМУ И ПРИВЫЧНОГО МИРА. ПУТЬ В ПОЛТОРЫ ТЫСЯЧИ КИЛОМЕТРОВ, КОТОРЫЙ ЕМУ ПРЕДСТОЯЛО ЗА ПОСЛЕДОВАВШИЕ ГОДЫ НЕ РАЗ ПРОДЕЛАТЬ НА ПОЕЗДЕ, ПРОВЕЛ ЕГО ЧЕРЕЗ РОСТОВ, СТАЛИНГРАД, ХАРЬКОВ, ОРЕЛ, КУРСК И ВОРОНЕЖ. ТОЛЬКО ПОКИНУВ СТАВРОПОЛЬ, КОТОРЫЙ, КАК И ЕГО СОБСТВЕННУЮ ДЕРЕВНЮ, В ОБЩЕМ-ТО ПОЩАДИЛА ВОЙНА, СТАВРОПОЛЬСКИЙ "ЛОМОНОСОВ" НАЧАЛ ОТКРЫВАТЬ ДЛЯ СЕБЯ ПОДЛИННУЮ ДРАМАТИЧЕСКУЮ РЕАЛЬНОСТЬ ЛЕЖАВШЕЙ ЕЩЕ В РУИНАХ И ПОКА МАЛОИЗВЕСТНОЙ ЕМУ СТРАНЫ, КОТОРУЮ ЧЕРЕЗ ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ ЕМУ ПРЕДСТОЯЛО ВОЗГЛАВИТЬ. СТАВРОПОЛЬСКИЙ ДАВИД
Почему именно ставропольский Давид был избран судьбой для сокрушения тоталитарного Голиафа? Почему почти идеальный, образцовый продукт коммунистической системы, ее убежденный сторонник оказался для нее более опасным внутренним врагом, чем все внешние противники, вместе взятые? И почему режим, так успешно противостоявший иностранному военному нажиму и попыткам разложения со стороны идейного противника, оказался безоружным и уязвимым перед проектом реформаторов, стремившихся его "всего лишь" улучшить, а точнее говоря, спасти?
Ответы содержатся в самих вопросах. Систему, вооруженную до зубов "единственно правильным учением" и ощетинившуюся против всего мира, могла поразить только внутренняя коррозия, идейная ересь. Не агрессия извне, а "восстание ангелов". И возглавить его без страха мог, разумеется, только тот, кто сам был без упрека. Только истинно верующий мог стать еретиком. Тот, кто был бы всем обязан советской власти и при этом ничего не должен никому, кроме самого себя. Кто бы не страдал даже от подсознательных комплексов неполноценности, традиционно присущих интеллигентам, желающим освободить и осчастливить свой народ. Кто не был бы частью "прослойки", а сам происходил из народной гущи и потому не боялся в нее вновь окунуться. Кто, как не пролетарий, которому нечего терять, не страшился бы разжалования и, в точном соответствии с предсказанием авторов "Коммунистического Манифеста", наилучшим образом подходил на роль могильщика строя, порожденного им самим. Классики в принципе оказались правы. Они ошиблись лишь на одну историческую октаву - вместо того чтобы хоронить капитализм, сотворенный системой "новый класс" взялся за похороны социализма. И успешно довел дело до конца.
Чего все-таки оказалось больше в ставропольском парне - типичного для его среды, друзей, всего поколения или необычного, предназначавшего его для еще неведомой ему исторической роли? Должны же были быть заложены в его характере, в генах, в натуре какие-то уникальные качества! Ведь не каждый удостаивается при жизни титула одного из великих политических деятелей своего века. И не придется ли, чтобы объяснить сотворенное им, опять кланяться марксистским догмам и "Краткому курсу", утверждающим, что в истории нет выдающихся личностей, есть лишь "сыновья своего класса".
Ведь даже те, кому вроде бы на роду написано историческое призвание, далеко не всегда его оправдывают. История, как известно, - гигантская лотерея, и многих возносит на свой гребень лишь по своей прихоти. И потому только задним числом, роясь в генеалогии, в чертах характера и воспоминаниях друзей, историки находят у ее избранников безусловные приметы величия...
У Миши Горбачева в момент его рождения 2 марта 1931 года таких примет, судя по всему, не было. И хотя он появился на свет в условиях, библейских по неприхотливости, в крестьянском доме на окраине села Привольное, над его изголовьем не стояла Вифлеемская звезда. К единственным знамениям, возвещавшим его особое призвание, можно, пожалуй, отнести известное родимое пятно, явственно проступившее на лбу, уже когда он основательно полысел, да тот труднообъяснимый факт, что его дед, Андрей Горбачев, крестивший внука в церкви села Летницкого, сменил имя Виктор, данное мальчику при рождении, на Михаила, неосторожно, может быть, поменяв ему судьбу: лишив шансов стать "Победителем", обрек его на одинокую гордыню "Подобного Богу".