Владимир Гандельсман

Новые рифмы

НОВЫЕ РИФМЫ

* * *

Тридцать первого утром

в комнате паркета

декабря проснуться всем нутром

и увидеть как сверкает ярко та

елочная, увидеть

сквозь еще полумрак теней,

о, пижаму фланелевую надеть,

подоконник растений

с тянущимся сквозь побелку

рамы сквозняком зимы,

радоваться позже взбитому белку,

звуку с кухни, запаху невыразимо,

гарь побелки между рам пою,

невысокую арену света,

и волной бегущей голубою

пустоту преобладанья снега,

я газетой пальцы оберну

ног от холода в коньках,

иней матовости достоверный,

острые порезы лезвий тонких,

о, полуденные дня длинноты,

ноты, ноты, воробьи,

реостат воздушной темноты,

позолоты на ветвях междуусобье,

канители, серебристого дождя,

серпантинные спирали,

птиц бумажные на елке тождества

грусти в будущей дали,

этой оптики выпад

из реального в точку

засмотреться и с головы до пят

улетучиться дурачку,

лучше этого исчезновенья

в комнате декабря

только возвращенья из сегодня дня,

из сегодня-распри

после жизни толчеи

с совестью или виной овечьей

к запаху погасших ночью

бенгальских свечей,

только возвращенья, лучше их

медленности ничего нет,

тридцать первого проснуться, в шейных

позвонках гирлянды капли света.

12 ноября 1999

* * *

Посреди собираний

на работу сесть в кресло,

все забыть. Что страннее

из-за штор - солнечного весла?

Темнота ангара,

двойки корпус распашной,

"Водник", "Водник", пора

выйти на воду в свет сплошной.

Посреди, говорю,

комнаты с неубранной

постелью - к морю

путь реки ранней.

И теперь - ключиц

блеск и уключин, тина,

загребной лучится,

первый розов загар спины.

Приоткрой папиросную

и коллекцией марок

набережная резная.

Посреди морок,

привыканий сядешь

в кресло и вдруг как равный

головокружась сойдешь

на землю дерева и травы.

23 апреля 2000

Воскресение

Это горестное

дерево древесное,

как крестная

весть весною.

Небо небесное,

цветка цветение,

пусть настигнет ясное

тебя видение.

Пусть ползет в дневной

гусеница жаре,

в дремоте древней,

в горячей гари,

в кокон сухой

упрячет тело

и ни слуха, ни духа.

Пусть снаружи светло

так, чтоб не очнуться

было нельзя

бабочка пророчится,

двуглаза.

30 апреля 2000

* * *

Кириллу Кобрину

О, по мне она

тем и непостижима,

жизнь вспомненная,

что прекрасна, там тише мы,

лучше себя, подлинность

возвращена сторицей,

засумерничает ленность,

зеркало на себя засмотрится.

Ты прав, тот приемник,

в нем поет Синатра,

я тоже к нему приник,

к шуршанью его нутра,

это витанье

в пустотах квартиры,

индикатора точки таянье,

точка, тире, точка, тире.

Я тоже слоняюсь из полусна

в полуявь, как ты,

от Улицы младшего сына

до Четвертой высоты.

Или заглядываю в ящик:

марки (венгерские?) (спорт?),

и навсегда старьевщик

из Судьбы барабанщика, - вот он,

осенью, давай, давай, золотись,

медью бренчи,

в пух и прах с дерева разлетись,

Старье берем прокричи.

В собственные ясли

тычься всем потом.

Смерть безобразна, если

будет ее не вспомнить потом.

5 мая 2000

Из цикла "Вариант Медеи"

1. Портрет

Утопленница ты своих страстей,

то пленница, то вопленница их,

растленное, придонное растенье,

с колхидской ночью проклятой в зеницах.

Когда твое нутро морские звезды

жгут ревностью, шипя в кишках, и горлом,

как риф коралловый, растут угрозы,

ты вырыта в себя глубоким кряжем горным.

Колеблемы, как мертвые сады,

в тебе пошатываются полумысли

двумерные и вдруг, как электрические скаты,

сверкают в третьем измереньи, в слизи,

и ты, распутница, из водорослей вырвав

себя, над толщею воды стряхнув сомненья,

когтишь своих страстей и нервов

комок, из собственной взлетая тени.

2. Песенка

Песенку бубнит придурковатая,

голова болит продолговатая.

- Где ты так сошла с ума?

- Я-то? - Ты-то. - Я-то? - Ты-то. - Я-то? Я

не знаю сама.

- Слушай, слушай, входит папа в комнату,

в темную такую, смотрит томно в ту

сторону, где я лежу,

на себя гляжу я, папой обняту,

и в страхе дрожу.

- Что ты тут такое, папа, делаешь

с девою, со мной? Ты, папа, деву ешь.

Жадно бедненький сопит:

- Ты мне, - отвечает, - только тело нежь,

засыпает, сыт.

Дурочка гундосит свою песенку,

песенку свою гундосит плесенку,

в сумке роется, со дна

достает цветную бесполезенку,

красится, бледна.

- Слушай, слушай, женихов невиданно

мама нагнала, ведь я на выданье,

а она, ворожея,

все колдует, чтобы выдать выгодней,

сама не своя.

- И загадку жениху, мол, кто, мол, та,

что жена и дочь отцу, - и молодо

нам подмигивает так,

а не отгадаешь, мол, размолота

твоя жисть, дурак.

К рюмке с ядовитым зельем тянется,

а в глазах гуляет-пляшет пьянь отца.

- Где ты так сошла с ума

и какой танцуешь танец? - Танец? Я

не знаю сама.

- Сколько полегло их, невозлюбленных,

мамою и папою погубленных,

расчленят и жгут в печи,

жалко их, зарубленных-обугленных

в золотой ночи.

- В золотой, да с пятернями-звездами

на стекле, да с пауками, гроздьями

виснущими со стены,

а потом втроем танцуем, - гости мы

как бы сатаны.

Песенку бубнит придурковатая,

голова болит продолговатая.

- Где ты так сошла с ума?

- Я-то? - Ты-то. - Я-то? - Ты-то. - Я-то? Я

не знаю сама.

2000

Отходная

Эй, гаси удовольствие,

облизнись напоследок

на глаголы и их разглагольствия

среди веток.

В тех сетях ты и путался

и хватал коготками

птичек, бедный, пока не скапутился.

Жизнь глотками

прожил, вздрогами, спазмами.

После боя, изранен,

как на солнце ты жмурился праздными,

египтянин!

О, животная грация,

о, дуга напряженья!

Что там кодекс святого Кастрация?

Жизнь - кишенье,