Я ей ничего не ответил.

- Это не упрек, - говорит она, - но ты должен понять. Мне хотелось побыть с ней вдвоем. И все. Я хотела с ней поговорить.

О чем же они говорили?

- Бог весть о чем.

- Обо мне? - спрашиваю я.

- Нет, - говорит она. - Она рассказывала про Йель. Только про Йель, про какого-то молодого человека по имени Гарди... В общем, всякую чушь.

Сведения, которые Ганна принесла из больницы, мне не понравились: скачущий пульс, вчера учащенный, сегодня замедленный, весьма замедленный, лихорадочный румянец на лице, как говорит Ганна, сильно суженные зрачки, затрудненность дыхания.

- Я хочу ее увидеть, - говорю я.

Ганна считала, что сперва надо купить рубашку.

С этим я не мог не согласиться.

Ганна позвонила куда-то по телефону.

- Все в порядке, - говорит она, - мне дают институтскую машину, чтобы мы могли поехать в Коринф за ее вещами и за твоими тоже. Там ведь твои ботинки и куртка.

Ганна в роли администратора.

- Все в порядке, - говорит она, - такси сейчас будет.

Ганна ни секунды не сидит на месте, все время что-то делает, поговорить с ней невозможно. Она высыпает окурки из пепельницы, опускает жалюзи.

- Ганна, - спрашиваю я, - почему ты на меня не смотришь?

Быть может, она этого сама не замечала, но это было так: в то утро Ганна на меня совсем не глядела. Разве я был виноват, что все так случилось? Правда, Ганна ни в чем меня не упрекала, ни на что не жаловалась, только вытряхивала пепельницы - мы ведь вчера весь вечер курили.

Я не выдержал:

- Слушай, разве мы не можем поговорить как люди?

И взял ее за плечи.

- Слушай, - говорю я, - посмотри на меня!

Ее плечи - я испугался, когда прикоснулся к ним, - уже и нежнее, чем у дочери, какие-то более хрупкие, трудно допустить, что Ганна стала меньше; ее глаза еще более красивые, чем прежде, - мне хотелось, чтобы они глядели на меня.

- Вальтер, - сказала она, - ты мне делаешь больно.

Я говорил глупости, но молчать, по-моему, было еще ужаснее; я сжал в ладонях ее лицо. Чего я хотел? Я и не думал целовать Ганну. Почему она вырвалась? Понятия не имею, что я говорил. Я только видел ее глаза, в которых вспыхнул ужас, ее седые волосы, ее лоб, нос - какое благородство линий (или как это еще сказать); все очень женственное, благороднее, чем у дочери, ее дряблая черепашья кожа на шее, веер морщинок на висках, глаза, в которых нет усталости, а только ужас, глаза еще более красивые, чем прежде.

- Вальтер, - говорит она, - ты чудовище!

Эту фразу она повторила дважды.

Я ее поцеловал.

Она не мигая глядела на меня, пока я не разжал руки; она молчала и даже не поправила волосы, она молчала - она проклинала меня.

Потом пришло такси.

Мы поехали в торговую часть города, чтобы купить рубашку - вернее, ее купила Ганна, у меня ведь не было денег; я ждал, сидя в такси, чтобы не показаться на людях в грязной рубашке; Ганна была трогательно внимательна ко мне; она даже вернулась назад, чтобы спросить, какой я ношу размер. Потом мы поехали в институт, где Ганна, как было договорено, получила машину "опель", и потом - к морю, чтобы привезти вещи Эльсбет и мой бумажник, вернее, мою куртку (там же был паспорт) и мою кинокамеру.

Ганна вела машину.

В Дафнии есть рощица, где я мог бы, как мне казалось, надеть новую рубашку, но Ганна покачала головой и не остановила машину, хотя я и развернул пакет. О чем мы могли говорить!

Я говорил о греческой экономике: не доезжая Элевсиса, я увидел крупное строительство - Greek gouvernement oil refinery [греческий государственный нефтеочистительный завод (англ.)], его осуществляли немецкие фирмы, но Ганну это сейчас (да и вообще никогда) не интересовало; однако молчать было тоже невыносимо. Она только один раз обратилась ко мне:

- Ты не знаешь, как называется то место?

- Нет.

- Теодори?

Я не знал, потому что мы приехали туда в автобусе из Коринфа и сошли там, где нам понравилось море, это было в семидесяти шести километрах от Афин, я прочел это на табличке у эвкалиптовой аллеи.

Ганна молча вела машину.

Я ждал подходящего случая, чтобы поменять рубашку, мне не хотелось переодеваться в машине.

Мы проехали Элевсис.

Мы проехали Мегару.

Я рассказал о своих часах, которые отдал шоферу грузовика, потом стал рассуждать о времени вообще, о часах, которые могли бы повернуть время вспять.

- Стоп! - сказал я. - Вот здесь...

Ганна остановила машину.

- Здесь? - спросила она.

Я хотел ей только показать тот откос на обочине шоссе, где лежала девочка, пока нас не подобрал грузовик с трубами. Обычный каменистый откос, поросший чертополохом и красными маками, а рядом - прямое, словно отбитое по линейке, шоссе, по которому я бежал, неся ее на руках, черная лента - вар и гравий; потом мы миновали тот колодец под оливковым деревом, каменистую пашню, белые домики под гофрированной жестью.

Наступил полдень. Как вчера.

- Давай поедем помедленнее, прошу тебя, - сказал я.

То, что длится вечность, когда бежишь босиком, занимает на "опеле" меньше двух минут. Все тут было точь-в-точь как вчера. Только у цистерны не стояла двуколка с гравием, запряженная ослом. Ганна и без того верила мне, не знаю, почему мне так хотелось ей все показать. Место, где двуколка, груженная мокрым гравием, выехала с пляжа на шоссе, было легко найти - сейчас еще виднелись следы колес и вмятины от ослиных копыт.

Я думал, Ганна будет ждать в машине.

Но Ганна вышла и пошла пешком по липкому от вара шоссе, я нашел пинию, потом по дроковым зарослям стал спускаться вниз, я не понимал, почему Ганна не захотела остаться в машине.

- Вальтер, - сказала она, - вот как будто след!

Но мы приехали сюда, считал я, не ради того, чтобы искать кровавые следы, а чтобы найти мой бумажник, мою куртку, мой паспорт, мои ботинки...

Все лежало нетронутым.

Ганна попросила у меня сигарету.

Все как вчера!

Только прошли ровно сутки: тот же песок, тот же прибой - совсем слабый, набегают небольшие волны, но не разбиваются о берег, а тихо растекаются по песку, то же солнце, тот же ветер шумит в дроке, но рядом со мной стоит не Сабет, а Ганна, ее мать.

- Вы здесь купались?

- Да, - говорю я.

- Здесь хорошо, - говорит она.

Это было ужасно.

Что касается несчастного случая, то мне скрывать нечего. Берег здесь отлогий, и надо пройти не меньше тридцати метров по воде, чтобы можно было плавать; а в тот момент, когда я услышал ее крик, я был на расстоянии не менее пятидесяти метров от берега. Я видел, как Сабет вскочила на ноги. Я крикнул: "Что случилось?" Она побежала... После бессонной ночи на Акрокоринфе мы заснули на песчаном пляже, потом мне захотелось выкупаться и побыть одному, пока она спит. Перед тем как войти в воду, я осторожно, стараясь ее не разбудить, накрыл ей плечи рубашкой, чтобы она не обгорела на солнце. Тени здесь мало, одна-единственная пиния. Мы улеглись в лощинке под деревом, но потом, как это всегда бывает, тень передвинулась - вернее, солнце, - из-за этого я, кажется, и проснулся, потому что вспотел, да и к тому же - полуденная тишина; я вдруг испугался, быть может, мне что-то приснилось, а может, померещились чьи-то шаги. Я открыл глаза - кругом никого не было. Скорей всего меня разбудил скрип двуколки или звяканье лопаты о гравий; но тогда я ничего не увидел. Сабет спала, и не было никакой причины пугаться - полдень как полдень, нет даже прибоя, только легкая зыбь у берега, и вода беззвучно обтекает гальку; лишь время от времени слышно, как, позвякивая, перекатываются камешки, и снова тишина, иногда прерываемая жужжанием пчелы. Я подумал: стоит ли плавать, когда у тебя сердцебиение? Некоторое время я постоял в нерешительности. Сабет почувствовала, что рядом с ней уже никого нет, и повернулась на другой бок, не просыпаясь. Я пустил ей струйку песка на шею, но она продолжала спать; и тогда я полез в море; в тот момент, когда Сабет вскрикнула, я был не менее чем в пятидесяти метрах от берега.