– Вы окончательно решили, Юрий Тимофеевич? – осторожно спросил Федя.

– У меня, Федя, другого выхода нет, – ответил Кислицын. – Мне по-другому к нему не подобраться. Единственный вариант. Ружье у него в приемной, магазины снаряжены, и никто ничего не ожидает.

Видно было, что Федя о чем-то сосредоточенно размышляет, хочет сказать, но воздерживается.

– Вы же понимаете, – пробормотал он наконец, – вы понимаете… Не стоит эта сволочь…

Юра встал и сладко потянулся.

– Сволочь, может, и не стоит, – ответил он. – Это я столько стою. А то и больше. И никогда никто, если хочет человеком называться, такого не простит. Так что вот… Давай прощаться, майор. Спасибо тебе за все.

Они пожали друг другу руки. Потом Юра, постояв секунду, обнял Федю и спросил весело:

– Ну! Ты вначале думал, что я тебя в такое втравлю? А? Скажи честно. Наверняка ведь нет?

– Я когда сообразил, к чему вы клоните, – сказал Федя, – сразу хотел слинять. Ей-богу. А потом, когда вы рассказали… В общем, давить таких, конечно, надо. Только я бы не так сделал.

– Знаешь, что я тебе скажу, майор… Тут ведь рассуждение простое. Вот живет человек. Хорошо ли, плохо ли, но построил свою жизнь, планирует понемножку, так далее. И вдруг приходит кто-то и, как пешку, всю эту выстроенную жизнь одним пальцем сбрасывает в мусор. И не потому, что ему что-то помешало. А всего лишь потому, что ему все мало и еще захотелось… А на человека ему плевать… Вот таких гадов надо давить. И давить их надо собственными руками. Не по судам шляться. И не бандитов нанимать. А просто прийти и удавить. И не втихаря, ночью, чтобы никто не узнал. А прилюдно, чтобы другие такие же, прежде чем начинать пакостничать, знали раз и навсегда, что их будут уничтожать нещадно. Что на десятерых, которые смолчат и утрутся, найдется хотя бы один, кто не простит и не забудет. И главное здесь – что ничем не остановить и не испугать. И не защититься от этого ничем. Ни днем, ни ночью, ни с охраной, ни с оружием. За любой стеной, где угодно – найдут и рассчитаются. Как раньше, когда за это платили шпагой, к примеру, в горло или пулей в живот. Так и сейчас. Пусть знают.

У Юры на губах выступила белая пена, он задыхался и все сильнее сжимал плечо секретаря Феди, именуемого также майором. Тот с трудом высвободился.

– А не страшно? – спросил он шепотом. – Вы же понимаете… Вам оттуда не выйти…

– А чего мне пугаться? Что терять? Куда идти? На службу, в эту помойную яму? Придурку-директору задницу лизать? Или начинать все сначала? Нет, братец! Это время ушло. С парой тысяч зеленых да с умными идеями бизнес нынче не сделать. Поделили все. Хоть так, хоть эдак – надо будет в услужение идти. А я для этого уже не приспособлен. Да и репутация, спасибо благодетелю Петру Ивановичу, вся в лохмотьях. У нас неудачников не шибко жалуют. Сам знаешь. Стал бы ты со мной вязаться, если бы сам не был в отставке. Разве не так? Или у тебя еще вся жизнь впереди? А?

Майор Федя вроде как бы обиделся.

– Бросьте, Юрий Тимофеевич. Вы же знаете. С моим происхождением отставок не бывает. Может, я сегодня и не нужен. Так завтра понадоблюсь. Я с вами работать начал потому… потому что вы мне показались, что ли, с самого начала. Конечно, когда разобрался, что к чему, была такая мысль, честно скажу… Хотел отойти. Потом передумал. Вас вот только жалко. Ей-богу.

– А ты не жалей, – спокойно сказал Юра. – Вот если бы я стерпел все и остался небо коптить, тогда мог бы и жалость принять. Жалость, она ведь для убогих хороша. Которые сами уже ничего не могут. А те, кто хоть раз в жизни нормально на ногах постоял, в жалости не очень-то нуждаются. Понял, майор? Ну давай еще раз попрощаемся. Иди. У меня еще дел много.

Но никаких дел у Юры Кислицына в эту ночь не было. Сразу же после ухода майора Феди он убрал со стола, вымыл и тщательно вытер посуду, выкурил две сигареты, глядя в черное окно, потом лег и практически мгновенно уснул. Во сне он улыбался, и если бы кто мог его увидеть, то определенно решил бы, что перед ним счастливый и спокойный человек, видящий во сне смеющихся детей, зеленые деревья и только что отпустивший волну мокрый песчаный берег.

На следующий день Юрий Тимофеевич завизировал заявление по собственному желанию, написанное его секретарем, подписал его у Льва Алексеевича, посетовав на непосильную нагрузку последних месяцев, которая окончательно подорвала здоровье инвалида, узнал, что поздравлять Тищенко они стартуют в пятнадцать тридцать, и отъехал куда-то с водителем Володей. Вернулся он в контору со свертками, заперся в кабинете и переоделся в новый, только что купленный черный костюм. Костюм был на два номера больше, и брюки пришлось ушивать прихваченной из дома иголкой с ниткой, но зато бронежилет под пиджаком заметить было никак невозможно.

Ровно в пятнадцать тридцать его новенькая “Волга” пристроилась в хвост “Вольво” Льва Алексеевича и понеслась к префектуре. Юра сидел на заднем сиденье и держал в руках ворох пунцовых роз на длинных стеблях. На красных завернутых лепестках сверкали капельки воды.

“Кровь – не водица”, – вспомнил Юра. И прогнал ненужную мысль.

В вестибюле префектуры их встретил охранник, сперва прогнал через раму Льва Алексеевича, который перехватил у Юры букет, а потом проверил и самого Юру.

– Куда зажигалку-то дел? – спросил страж, когда Юра беспрепятственно миновал раму.

Юра весело махнул рукой.

– Выкинул к черту. Решил бросить курить. Вот и выкинул, чтобы не напоминала.

– Давно бросил? – поинтересовался охранник, скосив глаз на стоящую перед ним пепельницу.

– Полчаса назад, – серьезно ответил Юра.

– Ага! – сказал охранник. – Интересно, на сколько тебя хватит.

– Да как сказать, – протянул Юра задумчиво. – Думаю, что теперь уж навсегда.

– Не зарекайся! – крикнул охранник вдогонку, когда Лев Алексеевич и Юра спешили вверх по покрытой ковром лестнице.

Личная охрана Тищенко стояла в приемной и сортировала приходящих. Время от времени один из телохранителей забирал у Зины список с именами вновь прибывших, исчезал за дверью кабинета, потом появлялся, клал перед Зиной бумажку, и она командовала:

– Товарищи из налоговой могут заходить. И архитектурный надзор тоже.

Товарищи хватали временно сложенные в угол букеты, выдвигали вперед пакеты и коробочки. Втягивали животы и всасывались в кабинет. Выходить в эту дверь никто не выходил, потому что в комнате отдыха, где юбиляр принимал подношения, была еще одна дверь, и у нее тоже дежурил охранник, выпускающий гостей.

Увидев Кислицына, Зиночка улыбнулась и помахала ему рукой:

– Здравствуйте, Юрий Тимофеевич! Давно не заходили.

Это была чистая правда, потому что с момента поступления в мусорную контору все отношения с Зиной Юра порвал.

Он тоже улыбнулся, подошел к Зине и выудил из внутреннего кармана необъятного пиджака сверток.

– Это, Зиночка, вам. Рад видеть.

Он нагнулся к ее уху.

– Зинуля, у нас с начальником, – он кивнул в сторону мусорного директора, – к тебе просьба большая. Когда будешь нас запускать, сделай так, чтобы мы зашли только вдвоем. Мы, кроме подарка, еще одну штуку должны Петру Ивановичу передать. Лучше, чтобы посторонних не было. Поняла?

Зина посмотрела на Юру и кивнула понимающе. Она была приучена к тому, что часто у разных людей возникает потребность побеседовать с ее шефом без лишних глаз.

В это время Лев Алексеевич уже принял у дежурящего в приемной телохранителя длинный кожаный чемоданчик с ружьем и пакет с магазинами. Протянул пакет Юре.

– Твой подарок.

Юра взял пакет, устроился на диване, с которого только что вскочила очередная группа поздравляющих, и стал ждать вызова.

Ждать пришлось не так чтобы очень долго. Минут тридцать.

Тищенко был уже заметно навеселе и с двумя ярко-красными полосками помады на левой щеке. На столе рядом с блюдом с фруктами и большими подносами с бутербродами красовалось около десятка опорожненных и початых бутылок. На подоконнике, подпирающем снизу заложенную кирпичом и заштукатуренную оконную нишу, стояли рюмки, стопки и фужеры со следами разнообразных напитков. Почти половину комнаты отдыха занимали уже принятые подношения.