- Двадцать.

- Нет, мой милый мальчик, пять идут хозяину. Но раз так, то я и не подумаю.

- И не нужно.

- А все остальное вы просто наврали. Но мне наплевать. Сказочка недурна.

- Теперь я хочу услышать вашу...

- Я же вам сказала, что мне нечего рассказывать. Я - девка, вот и все.

- Нет, говорите. Откуда вы родом?

- Из самой западной части Колорадо. Ма к старости остепенилась и вышла замуж за па. Кажется, они познакомились в Денвере, где она работала в публичном доме. Наверное, оба были здорово пьяны, вот и окрутились, вместо того чтоб переспать да и забыть об этом, как порядочные люди.

- Ну а дальше?

- Вам действительно хочется знать? Ну что ж. Вот вам и дальше. Па увез ма на свое ранчо в Рио-Бланко, и там я родилась. Когда я увидела, как невесело живется ма, после того как она стала добродетельной женщиной, я решила взять себе в пример ее веселые ночи, а не добродетельные дни. Я сбежала из дому и отправилась в Чикаго. Но один коммивояжеришка в поезде уговорил меня сперва повеселиться с ним. У меня в кармане маловато было для большого города, ну я и сказала: ладно. Мы сошли в Централии и отправились в тот отель, который вы знаете. Он смылся, пока я спала, захватив все свои деньги, и мои в придачу. Что ж мне было делать? Пришлось остаться. Вот и осталась.

- Давно все это было?

- Не то год, не то два.

- И что же вы чувствовали тогда?

- Когда?

- Когда вас обобрал этот мерзавец.

- О, это было в общем занятно. Одна-одинешенька и без гроша в чужом большом городе. Пришлось-таки пошевелить мозгами.

- И что же - он стал вашим возлюбленным?

- Если это так называется по-вашему.

- Неужели вас совсем не огорчило, что вы отдались в первый раз жулику?

Ее рассеянный взгляд коснулся его. Потом она рассмеялась.

- Нет, вы, видно, и вправду полоумный. Понятное дело, я злилась, что меня провели. Но мне некогда было переживать по этому поводу - надо было думать, что делать дальше, - поняли? Он дал мне хороший урок. Больше я уж с тех пор не попадалась.

- Зачем вам по утрам ходить замарашкой? Зачем убирать постели...

- И выносить ночные горшки?.. Я же вам говорила. - Взгляд ее стал сосредоточенным, глаза прямо смотрели на него; голос понизился. - Это часть моей игры, поняли? Если уж играешь роль, надо ее играть до конца. Это знает всякий artiste. - Она рассмеялась произнесенному на французский лад слову; потом снова стала серьезной. - Джентльмен видит меня утром в номере Золушкой, в пыли, в грязи. Я кажусь ему чем-то вроде сального пятна на пиджаке. - С превосходной мимикой она счистила с рукава воображаемую грязь. - А потом, к вечеру, он видит меня опять... - выгнув стройное тело, она вскочила с постели... - принцессой! Впечатление в десять раз сильнее.

- И вам это нравится?

- Еще как! Посмотрели бы вы на свою собственную физиономию! "Неужели эта та самая девушка?.. Нет. Да. Нет". - Она отлично передразнила его. Потом снова уселась на кровать. - Это выгодно.

- Вы хотите сказать - вам больше платят?

- Понятное дело. Им это ударяет в голову. Возня с ночными горшками ради куска хлеба... и такое шикарное белье! - Она хлопнула его по колену. - Ах ты, господи! Вы ведь даже не видели еще моего белья!

Он взял ее руку, потом другую и крепко сжал их у кисти.

- Ну а мужчины, Айрин?

- Мужчины... А что мужчины? Вы ведь тоже мужчина... или, может быть, нет?

- А вы как думаете? - Он стиснул ее руки.

- Да откуда ж мне знать? Наверно, ваша жена знает... Извините, я хотела сказать - ваша мамочка, которая сбежала от вас. - Она расхохоталась.

- Разве мужчины не волнуют вас?

- Когда я вижу их изумление - вот как с вами. Когда они хорошо платят мне - вот как вы.

- И это все?

- Разве недостаточно?

Он встал и тяжелыми ладонями взял ее за плечи.

- Я уверен, что ни один мужчина еще не сумел заставить вас чувствовать.

- Попадаются грубые, тогда больно.

- Вы - ребенок.

- Мне скоро двадцать один. В будущем году я уже голосую. В Канзасе женщины тоже голосуют. Потому-то у нас сухой закон. - Она расхохоталась, потом оборвала смех. - Слушайте, мне больно. Отпустите плечо.

Он отвел руки; они дрожали... Заставить ее почувствовать! - Это желание пронизало все его существо.

- Могу я получить долг? - спросил он.

- Пожалуй. - Она откинулась на постели.

Заставить ее почувствовать!

- Может быть, сейчас?

- Ничего не имею против.

- Но вы не будете торопиться уйти?

- Мне спешить некуда.

Тело ее, точно в воде, тонуло и растворялось в наступавших сумерках, но туманные светлые глаза придвинулись ближе.

Чтобы заставить ее почувствовать, нужно самому почувствовать ее... Он снова сел рядом с ней и взял ее за руку. Он старался сосредоточить свою мысль на ней, такой, какою ее чувствовало его тело, и на своем желании заставить ее почувствовать его. - Сорвать с нее платье! - Он заставил себя думать о ранчо в Колорадо (он читал о жизни на ранчо и смутно представлял ее себе): утомленная полнеющая женщина, исступленно религиозная; нудный муж, в минуту ссоры бросающий жене в лицо ее прошлое. Так легко было понять Айрин. Разве молодой жеребенок, вскормленный соломой, не поспешит вырваться на зеленую травку? Она смеялась, произнося слово "artiste", она была актрисой. Какая насмешка судьбы: актрисой она назвала себя в шутку, девкой - серьезно. Но она была такой веселой, гибкой, подвижной. Ведь не от цветка же зависит, попадет ли он на плодородную почву, где пышно расцветет, или в сосуд с застоявшейся водой, где увянет. Он держал ее за руку, и она не шевелилась. Может быть, она просто устала... или терпеливо ждет неизбежной и скучной процедуры? Он позабыл свою страсть, ему захотелось приласкать ее нежно. Он положил ее на кровать и снял с нее платье. Он взял ее на руки, приподнял покрывало с постели и уложил ее под теплое одеяло. "Тепло вам?" - "Ну, тепло". Он начал ласкать ее. Он ласкал ее так, как будто совершал сложнейшую операцию. Его пальцы осторожно дотрагивались до нее, останавливались, двигались снова. Он мягко касался губами ее губ, ее шеи. Он держал ее в объятиях. Потом, становясь смелее, дал волю губам. Он призвал свой рассудок; страсть, нарастая, перешла в осторожную наблюдательность. Ее все это нисколько не трогало, возбуждая только приятное любопытство; она дышала легко и спокойно. Ее тело казалось ему самым прекрасным из всех, которые он когда-либо знал, и самым безличным. Он трудился над ним, решая сложную задачу. И постепенно ее утонченная, чарующая прохладность сменилась теплотой. Теперь прикосновение его губ или рук встречало отклик, еще слабый, вялый. Словно чуть забрезживший рассвет, первый трепет прошел по ее телу. Он снова укрыл ее, чтобы сохранить эту утреннюю росу ее чувства; разделся и лег рядом с ней. От близости ее тела желание мощной волной захлестнуло его. Он силой заставил себя лежать спокойно до тех пор, пока волна не улеглась; он заставил себя снова подумать о ранчо, о ее родителях, о ее жалком "artiste" - и его плоть подчинилась его воле. Всецело покорное воле, тело его утратило свое мужское стремление раствориться в ней до конца. Тогда обдуманно и осторожно он приблизился к ней. Она была ребенком; слишком глубоко потрясти ее - значило бы ее потерять... И наконец она шевельнулась. Теперь она трепетала, как подхваченный бурей цветок, прежде неподвижный. Она отбросила назад руки и закрыла глаза, и долгий стон прорвался сквозь ее стиснутые зубы... Маркэнд, спокойный и холодный, наклонился над ней, наблюдая. Она лежала безмолвная, как смерть.