- Отчего я говорил с этим человеком языком, которым говорите вы?
"Оттого, что мы живы и ты тоже хочешь жить".
- Нет.
"Ты хочешь жить".
- Нет!
"Ты хочешь жить".
- Разве нет иной жизни?
"Отчего же нет? Попробуй-ка поищи. Не очень-то вы ее нашли".
- Берн и Джейн...
"Умерли. А ты хочешь жить. Мы - насильники и убийцы, - мы живы".
- И больше нет никого?
"Больше нет никого".
Маркэнд вскочил: он вдруг почувствовал себя сильным. Он вскрыл ножом банку солонины, жадно проглотил ее содержимое и снова опустился у печки.
- Да, конечно, я хочу жить, - громко сказал он. - Но что-то должно умереть.
Он видел комнату, дымчатый нимб вокруг фонаря. За окном расстилалась долина, высилась гора в безмолвии зимы. Он чувствовал свою близость к засыпанным снегом домам, к утесам, торчавшим над соснами; ему принадлежали звезды, мерцавшие сквозь снег. В комнате рядом спал старик, он слышал его дыхание; старик тоже был близок ему... Пусть старик узнает. Поговорить с ним об этом, об откровении, забрезжившем в ночи, - и все станет проще... Маркэнд вскочил на ноги, схватил фонарь, бросился к двери; дверь подалась.
- Вставайте! Я должен вам рассказать...
Старик был не один. Маленькую комнатку почти целиком заполняла огромная кровать, окно было затворено, воздух спертый и холодный; на подушке рядом с головой старика лежала светловолосая голова девушки. Она проснулась первой и повернула к Маркэнду лицо. Потом старик тоже раскрыл свои красные глаза на свет фонаря.
- Слушайте! - крикнул Маркэнд; он торопился, боясь, что откровение исчезнет. - То, что я должен сказать вам, очень важно. Не гоните девушку: пусть она тоже слушает... Я - насильник и убийца. И вы - тоже. И это дитя - тоже. Мы все насильники и убийцы. Но это ничего не значит. Вот что я хочу вам сказать. Можете теперь жить спокойно и счастливо. Можете не чувствовать за собой вины. Можете не молить бога о прощении грехов. Мы насилуем и убиваем. Это так. Но мы сами - во всем, мы все - одно, вот почему это ничего не значит.
Старик хотел сбросить одеяло, но девушка остановила его, положив ему руку на плечо (тогда Маркэнд понял, что она - жена его).
- Вы не понимаете, - сказал Маркэнд, - но вы должны понять. Когда мы будем знать, что убийцы - мы сами и убитые - мы сами, тогда изнасилованная красота возвратится и убитая истина возвратится...
Девочка-жена выскользнула из постели и подошла совсем близко к Маркэнду. На ней была одна домотканая сорочка. Ей было лет пятнадцать; волосы тяжелыми светлыми косами падали на ее худые плечи.
- Вот я, - сказал Маркэнд. - Я ушел из дому. О, очень давно! Я повсюду сеял горе, я дышал горем. Моя жена умерла... нет, она жива, это мой сын умер... Тони. И Стэн тоже умер. И Тед: она убила себя, потому что я не мог дать ей то, чего она хотела. А теперь вот убили Берна, и Джейн изнасиловали и убили. Я хотел тоже умереть. Но сейчас я понял...
Девушка, стоя совсем рядом с ним, протянула руку, чтобы взять фонарь.
- ...умирать вовсе не нужно. Я сам - насильник и убийца. И те, кого я уничтожил, - тоже я сам. Вот в чем истина. Мы все - одно. То, что мы причиняем друг другу, мы причиняем самим себе. Поэтому можно жить.
Она взяла у него фонарь и свободной рукой втащила Маркэнда в комнату, подальше от двери. Она высоко подняла фонарь и посмотрела на него.
- Вы устали, - сказала она. - Ой, да вы весь в крови! Сядьте-ка на кровать.
Девушка поставила фонарь на пол и вышла из комнаты; потом вернулась с тазом воды и полотенцем. Она расстегнула Маркэнду пуговицы и стянула с него рубашку. Он молча помогал ей.
Грудь и живот Маркэнда были покрыты запекшейся кровью. Он сидел голый на краю высокой кровати, и она спокойно обмывала его раны. Старик лежал под одеялом и смотрел на них.
- Ну, по-моему, ничего опасного, - сказала она и вытащила из комода ночную сорочку из домотканого полотна.
Маркэнд все еще не произнес ни слова, изумленно глядя на эту женщину-ребенка, как будто ее поведение просто и безыскусно говорило о том, что ему так мучительно хотелось высказать.
Она помогла ему надеть сорочку, слишком тесную для него.
- Уж очень он измучен, - проговорила она, не поворачиваясь к мужу. Нельзя, чтоб он там спал, на холодном полу. Придется ему лечь с нами.
Старик кивнул.
- Гаси огонь, - сказал он сонным голосом и пальцем указал Маркэнду на постель рядом с собой. Девушка в темноте взобралась на кровать и улеглась по другую сторону своего мужа.
Маркэнд лежал на спине с открытыми глазами; рядом он чувствовал длинное высохшее тело старика, а за ним - свежее тело ребенка. От темноты и дыхания воздух в комнате был густой и тяжелый.
У Маркэнда закружилась голова; он уже не лежал на кровати рядом со стариком и с ребенком позади старика. Он лежал вниз головой на дне сгустившегося мрака, и над ним, касаясь его, было высохшее тело старости, и над ним, отделенное от него, было свежее тело юности. Ребенок был недостижимо далек, как рождение, скрытое за смертью. И все же ребенок принадлежал ему, и увядшее тело старика принадлежало ему, как принадлежали ему недоступные звезды, угаданные им за снежной пеленой. И все трое вращались медленно и мерно, точно созвездие, неизменное в расположении своих частей: свежая юность ребенка всегда наверху, Маркэнд внизу, а между ними иссохшая, мертвая старость.
От движения голова Маркэнда кружилась все сильнее; к горлу подступала тошнота, но он преодолел ее; он не противился тому, что лежит внизу и что ребенок так далек; он не противился наступившей черноте и прикосновению увядшего тела старика... Потом он уснул.
Когда он проснулся, он лежал в постели один, но теплота под тяжелым одеялом была теплотой не только его тела. Когда девушка вошла в комнату, он увидел нежный и незнакомый облик, хрупкое тело ребенка и рот женщины, ласково спрашивавший, как он себя чувствует.
Он купил и надел все новое - башмаки, шерстяные носки и белье, серую фланелевую рубашку, серую широкополую шляпу, вельветовый костюм; он поблагодарил старика и его девочку-жену и снова двинулся на север. Воздух был холодный, над восточной цепью гор стояло солнце; за ночь все кругом заледенело, но лед уже таял под лучами солнца.