Как видите, я весьма серьезно относился к своим обязанностям и с чувством какого-то яростного достоинства оберегал свое детище от всех возможных покушений. Однако в некоторых кругах мне это не снискало славы. Сей мир - завистливое место, и с самого появления журнала в клеветниках у меня не было недостатка, хотя все, чьим мнением я дорожил, не скупились на похвалы. Вы полагали, как и я, что больше вам не придется встречаться с Эдмундом Йейтсом, но, как ни неприятно, придется мне вернуться к этому субъекту. В "Нью-Йорк тайме" от 26 мая появилась статейка, озаглавленная "Эхо лондонских клубов", в которой Йейтс высмеивал "Корнхилл". Хоть он и не мог, как бы ему того ни хотелось, отрицать огромного успеха журнала, он утверждал, что с каждым номером он распродается все хуже и что доходы я будто бы трачу на многолюдные приемы, где привожу в смущение своих далеких от литературы гостей, издеваясь над их невежеством. Эту клевету подхватили и другие газеты и журналы, а в "Сатердей Ревью" ее даже перепечатали якобы как пример безнравственности американской журналистики. Я вновь был обречен на бессонные ночи и мучительные размышления, как ответить Йейтсу. Оставить без внимания? Нет, невозможно. Обрушиться с встречной атакой? Привлечь к суду? Повод слишком мелок, да и все равно ничего не вышло бы. Потребовать извинений? Напрасный труд. Однако нужно было что-то предпринять, какой-то шаг, только какой? Раздувая из чувства мести подобную историю, можно лишь усугубить ее, заткнуть рот сплетне много трудней, чем выпустить ее на свет, здесь нужно было проявить особое искусство. В конце концов, после долгих размышлений я выбрал, кажется, достойный ход и напечатал фельетон "О ширмах в гостиных", где впечатляюще описывал приемы, с помощью которых Йейтс добывал и потом коверкал сведения для своего пасквиля. Возможно, то было не слишком удачное решение, но все же лучше, чем бесконечная распря в "Гаррик-клубе".

По зрелом размышлении я рассудил, что выпад Йейтса лишь неизбежное следствие моего редакторства, и это помогло мне спокойно перенести удар. Другой поклеп задел меня куда больнее, то был настоящий удар ниже пояса, из тех, что даже человеку, занимающему редакторское кресло, получать не обязательно. Наветы Йейтса на сей раз были чистейшей белибердой; но когда редактора "Корнхилла" упрекают в том, что он публикует сочинения своей дочери из родственных соображений, это уже переходит всякие границы. В майской книжке журнала за 1860 год был напечатан очерк Анни "Маленькие грамотеи", который она в обычном порядке представила на рассмотрение редакции. Если вы его прочтете, вы убедитесь, какая это прекрасная, свежо написанная проза, вполне достойная страниц нашего журнала. И то, что Анни моя дочь, никак не повлияло на мое решение печатать ее рассказ, неужели было бы справедливее отвергнуть его лишь потому, что она дочь главного редактора? По-моему, работу следует судить на основании присущих ей достоинств и недостатков, и ничего иного. У Анни сильное и даровитое перо, не знаю, почему я должен лишать ее возможности печататься в "Корнхилле" и предоставить право пожинать плоды ее таланта какому-то другому изданию. Но мои враги судили иначе. И когда два года спустя, иначе говоря, в минувшем году она опубликовала свой первый роман "Историю Элизабет", они воспользовались этим как предлогом, чтоб напуститься на меня: и ей, и мне, конечно, было очень больно. Не знаю, достанет ли у меня сил живописать это происшествие, когда я дойду до него в хронологическом порядке, поэтому признаюсь вам сейчас, что сам я не читал романа дочери - мне было страшно заглянуть в ее доверчиво распахнутую душу, но наши общие друзья сказали мне, что он ей удался, а град упреков, которые обрушили на него критики, предназначался, на самом деле, мне и продиктован был не чем иным, как злобой. По-моему, такая тактика не имеет оправдания: ранить одного, чтоб уязвить другого. Сам я готов перенести любой обстрел, любой разнос в печати, но только не это. Никакие громы и молнии не заставят меня и бровью повести, к тому же, как мне известно, из них всегда можно извлечь рациональное зерно, но я не в силах вынести, когда критическое жало впивается в мою Анни. Разве я возражал, когда однажды получил письмо, в котором анонимный автор громил меня за то, что я сочиняю поделки (он имел в виду очередной многочастный роман "Приключения Филиппа", который я писал для "Корнхилла")? Мой аноним сообщал мне, что я в последнее время исписался, и, если не сумею справиться с начавшимся распадом личности, лучше мне навсегда отложить перо и похоронить себя как писателя. Не думаете ли вы, дражайший, что я не сознаю правдивости ваших слов? Не полагаете ли вы, что автор может не заметить своего, как вы изволили тактично выразиться, "распада", не сознает, что силы его слабеют? Да он об этом знает самый первый, знает и мучается страхом, но ничего не может изменить. Так что Йейтс и его присные могут высказываться, как им заблагорассудится, я лишь безмолвно склоню голову, стисну зубы и с кровоточащим сердцем перенесу удары их бича, но когда они на моих глазах вонзают стрелы в мою дочь, это невыносимо и не пройдет им безнаказанно.

Простите, что я отвлекся на все эти мелкие бесчинства критики, но мне так или иначе пора кончать эту главу. Оставьте меня в ней - по горло заваленного работой и обезумевшего от спешки, но очень скоро, как вы увидите, я наведу порядок в своей жизни и убавлю шаг.

23

Пэлас-Грин э 2 - причуда героя

В марте 1862 года после долгих сомнений и колебаний я сложил с себя обязанности главного редактора моего любимого "Корнхилла". На память мне осталась желтая страничка, с которой вышел тогда номер, - уведомление читателям о моем решении удалиться на покой, но перечитывая ее сегодня, год спустя, я вижу, что отговорился тогда полуправдой. Правда же заключалась в том, что все стало выскальзывать у меня из рук, все, не только журнал, но и мои собственные писания, и более того - вся жизнь. Мной постоянно владело мучительное чувство, будто я несусь вперед сквозь время на страшной скорости и без малейшей надежды задержаться: от калейдоскопа дел все плыло перед глазами, от кутерьмы мутилось в голове. Как быстро деятельное возбуждение перешло в панику. Куда девалось чувство удовольствия? Случались дни, когда гора скопившейся работы приводила меня в ужас, да-да, самый непритворный ужас: не понимая, где я и что делаю, я брел, как одурманенный, сквозь мглу решений и распоряжений, мечтая о привале. Для человека, перешагнувшего за пятьдесят и растерявшего здоровье, то был неподходящий образ жизни. Пора было его менять. Возможно, отказавшись от редакторства и бережно расходуя силы, думалось мне, я буду лучше справляться с жизнью.

С журналом я расстался сравнительно легко. Честолюбие мое было удовлетворено, корабль был спущен на воду, долго держался на плаву, шел на хорошей скорости и, кажется, терять ее не собирался. На всем в журнале чувствовалась моя рука, и, вспоминая двадцать с лишним номеров, которые я успел выпустить, я не могу не поздравить себя с тем, что выдержал марку, а главное - не допустил однообразия. Не стану выделять какую-нибудь одну публикацию в ущерб всем прочим, скажу только, что мы печатали стихи Элизабет Барретт Браунинг и Мэтью Арнолда, статьи выдающихся философов и ученых, чьи имена вам ничего не скажут, ибо гремели лишь в своем кругу, но вы и без того поймете, что мое обещание не только развлекать, но и просвещать не было пустым бахвальством. Каждую журнальную книжку можно было читать и перечитывать целый месяц, ибо она заслуживала вдумчивого отношения, и, надеюсь, наши подписчики так и поступали. Завистники твердили, будто наши статьи об электрическом телеграфе и о физиологии чересчур заумны, а в таблицах вредных веществ, найденных в недоброкачественных продуктах питания, никто не может разобраться, равно как и в критике оборонительных сооружений Лондона, но я не верю их наветам, ибо тираж свидетельствует против них. Я убежден, что никогда не следует подстраиваться под читателя, и если пишешь ясно и понятно, содержание может быть сколь угодно сложным и касаться самых редких и узко специальных тем: читатель стремится вникнуть в интересную статью, а вникнув, с удивлением и радостью замечает, что сделал шаг вперед в своем развитии. Дети же могут усвоить все, что угодно, их ум так гибок, нужно только направлять его.