Филипп отвечал, что этого быть не может и что, поскольку Олимпиада – одновременно и царевна, и жрица, то он обязан на ней жениться, если хочет, чтобы она покинула храм.
«Ну так и оставь ее жрецам, для которых она и предназначена, – сказал Антипий. – Ты хочешь пустить под свою крышу заклинательницу змей, колдунью? Пусть она и царевна! Ты – первый человек в Македонии, кто хочет взять в жены девку, чье ремесло состоит в том, чтобы предаваться разврату с мужчинами на ступеньках храмов, девку, которая отдавалась до тебя другим, и, без сомнения, будет потом отдаваться следующим! Как же ты слеп! Хорош ты будешь, когда какой-нибудь путешественник, бывший тут, оказавшись при дворе в Пелле, вспомнит, что видел твою супругу с голым животом и задранными ногами, катающуюся по земле среди сотен таких же проституток и горлопанов, предающихся забавам Приапа!»
Оскорбленный Филипп тут же обвинил Антипия в святотатстве и богохульстве. Все, что здесь происходит – чисто и свято, и ничего общего не имеет с обычным развратом. И не забыл ли сам Антипий, как он вел себя во время мистерий? Смешивая политику с любовью, Филипп убеждал себя, что не может заключить лучшего союза. Родина Олимпиады, Эпир, соседняя с Македонией земля. Таким образом, он обеспечивал себе союзника в лице Александра Молосса. Филипп попросил меня изучить расположение звезд и посмотреть предсказания, – они подтвердили то, что я уже знал раньше.
Сама же Олимпиада вся была во власти ослепительной надежды получить обещанного ей предсказаниями сына Амона. По отношению к Филиппу она не испытывала ни любви, ни отвращения. Разве найдется человек, способный пробудить в ней любовь, если она живет в мистическом единении с богом? В то же время она с изумлением, естественным для шестнадцатилетней женщины, смотрела, как странная судьба вела ее через леса Додоны и святилища Кабиров к трону великой царицы Македонии.
Вскоре посланник отбыл в Эпир.
VII. Фиванская стена
Тот, кто воспитывался в большом храме в египетских Фивах, был допущен в зал рождений, где находится все, что связано с появлением на свет будущего фараона. И вот что смог прочитать и понять тот, кто был туда допущен.
Вначале жрецы Амона высчитывали время и день, когда дух Амона снизойдет на царствующего фараона, чтобы тот приступил к зачатию продолжателя своего рода. В это время бог-ваятель Хнум в небесных высотах лепил будущего фараона и его двойника. И когда наступал условленный день, жрец-провозвестник входил к супруге фараона, которая должна была понести, и говорил ей: «Пришло время, чтобы ты зачала этого сына». Этот сын не обязательно должен был быть ее первенцем.
Затем происходило совокупление, во время которого Амон приобретал вид фараона и воссоединялся с царицей; в это время царица, громко крича, начинала понимать, что сын ее будет наделен необыкновенными чертами и качествами.
Потом в течение всей беременности двойник ребенка, который должен был родиться, восседал на коленях Амона, направлявшего его судьбу, а все боги и гении царств, которыми ему надлежало править, бдили у чрева матери, в котором была заключена его земная ипостась.
Затем, когда срок беременности подходил к концу и на свет появлялся царственный ребенок и сын царя, двойник его спускался с колен Амона, чтобы слиться со своим земным телом. Тогда ребенка кропили очистительной водой из двух амфор (6). Так появлялся на свет тот, кому надлежало царствовать, кому надлежало стать самым выдающимся человеком своего времени.
Лишь жрецы и пророки Амона могут переносить дух Амона, а фараоны тут лишние.
VIII. Несчастливый брак
Нетерпение жениха было столь велико, что свадьбу Олимпиады и Филиппа отпраздновали в следующем же месяце.
В ночь перед бракосочетанием Олимпиада видела сон. Ей снилось, что сверкнувшая в небе молния поразила ее в живот и что огромное пламя, вырвавшееся из ее чрева, объяло небеса. Она закричала – на крик сбежались всполошенные женщины. Наутро все во дворце уже говорили о ее видении. Так как молния – это атрибут Зевса, то все пришли к выводу, что этим знаком объявлено о появлении потомства, которому уготовано самое высокое предназначение.
Свадебный обряд совершался по македонскому ритуалу. Олимпиада, чье чело было убрано листьями, под легкой вуалью, одетая во все белое, поднялась на колесницу, запряженную шестеркой белых быков с длинными рогами, по форме напоминающими лиру. Филипп занял место подле нее. Впереди колесницы рабы несли потушенные факелы, а во главе процессии шли эфеб, игравший на флейте, и дева, державшая пустую амфору.
Толпа, стоявшая вдоль всего пути, размахивала лавровыми ветвями. Каждому хотелось увидеть царевну, которую выбрал регент и о которой ходило столько странных слухов.
По прибытии в храм Деметры жрица произнесла ритуальное обращение к чете; ребенок преподнес супругам в корзине священный хлеб, который они вместе преломили в знак нерушимого союза.
Затем процессия во главе со слугами, несшими уже зажженные факелы, вернулась во дворец. Пир, во время которого гости располагались по двое или по трое на ложах, продолжался до самой ночи. Филипп пил больше, чем следовало, и призывал приятелей напиться вместе с ним, чтобы отпраздновать его радость.
Олимпиаду постигло тогда первое разочарование. Напоминающая маленького идола, с тонким носом и сияющими глазами, она неподвижно сидела под большой фреской Зевксиса и наблюдала за македонскими царевичами, которые предстали перед нею как есть – то есть пьяницами, горлопанами, людьми грубыми в своих развлечениях. Филипп, по всегдашнему своему обыкновению, говорил спьяну такие вещи, которые следовало бы держать при себе. Он слишком много вспоминал о Самофракии, он хотел каждому показать прелести своей супруги и разозлился, когда она отказалась раздеться, чтобы продемонстрировать, что она умеет танцевать лучше, чем нанятые для пира танцовщицы. Антипий, пивший умеренно, пребывал в мрачном настроении.
Наконец Филипп решил взять свою жену на руки, чтобы отнести ее в брачные покои. Гости с пением провожали их. Одна из родственниц поставила в покоях священный факел в знак божественного покровительства. Потом двери закрыли, и желающие могли снова вернуться к возлияниям.
В ту ночь Филипп не обрел чаемых им наслаждений. Он пожаловался мне на это на следующее утро; супруга не снизошла к его домогательствам, да и сам он не испытал того волнения, которое познал на Самофракии и которое столь сильно побуждало его к свадьбе. Он отнес эту неудачу на счет вина. Но, ко всему прочему, сам он имел видение, сильно его встревожившее.
Ему снилось, что он опечатал воском чрево своей супруги; на печати был выгравирован лев. Он попросил меня истолковать сон.
«Повелитель, – ответил я ему, – никто никогда не опечатывает пустые мехи». – «Это я понимаю, – сказал Филипп. – Ты мне нужен не для того, чтобы давать такие ответы. Я хочу знать, кто наполнил эти мехи».
Им овладели подозрения, пелена спала с его глаз.
Я попросил отсрочки для обдумывания ответа, дабы он не был ложью, но чтобы и правды вопрошающий не смог постичь до конца.
«Твой сон не оставляет сомнений, – ответил я Филиппу. – Он означает, что в первую брачную ночь твоя супруга уже была беременна и что она произведет на свет младенца мужского пола, у которого будет сердце льва».
Мой ответ отнюдь не исчерпал всех вопросов Филиппа по поводу Олимпиады и не рассеял их взаимного разочарования. Дух разлада воцарился в их ночных покоях. Вдали от воодушевлявших ее мистерий Олимпиада, казалось, стала равнодушна к радостям любви на супружеском ложе. Она, знавшая восторг слияния с богом, с презрением взирала на этого грубого солдата, видевшего в ней лишь орудие для удовлетворения своей похоти.
Избранница Амона, обладательница тайны, которую она бережно хранила Олимпиада была оскорблена тем, что ее не почитают как жрицу, когда Филипп довольно грубо напоминал ей о Самофракии. Она отворачивалась от него, смеясь про себя над супругом, обманутым еще до свадьбы, за которого она вышла замуж лишь повинуясь высшей власти. Каждое утро Филипп выходил из спальни с озабоченным лицом, не понимая, что с ним происходит.