Затем однажды ночью буря разрушила уже наполовину законченное сооружение, и пришлось все начинать с начала. Новую дамбу решили построить вдвое шире прежней, чтобы возвести по обеим сторонам защитные стены. Но вдруг, когда один из солдат подкреплялся едой, люди увидели капли крови в хлебе, который он разрезал. Сейчас же все прекратили работу, и сам Александр, извещенный об этом чуде, испугался. Спешно послали за мной. Я пошел расспросить солдата, осмотреть место и выслушать свидетелей, ибо хлеб, вызвавший ужас, был уже выброшен в море.
Мне приходилось иногда видеть, как статуи покрывались пóтом (33), а другие кровоточили – это обычная вещь в магии; но чтобы такое случилось с хлебом, я еще никогда не видел. Я задавался вопросом, кто в армии способен ловко исполнить этот новый прием колдовства; или, может быть, слабый умом солдат пришел в смятение при виде крови какой-то зверушки, попавшей в дурно выпеченный хлеб, и заразил своим страхом окружающих.
Наконец я ответил, что, какова бы ни была причина, знамение следует считать благоприятным; в самом деле, если бы кровь капала с корки хлеба, это имело бы зловещий смысл для тех, кто стоял у стен города; но так как кровь показалась изнутри, она предвещала крах и гибель осажденным.
Нетерпение Александра побуждало его не щадить себя; часто можно было видеть, как он сам нес на спине корзину с песком до самого конца дамбы; много раз он отправлялся в горы поторопить людей, валивших кедры, и защитить их от нападений кочевых племен, населявших местность. В одной из этих поездок он подверг большой опасности свою жизнь по вине своего наставника Лисимаха.
Феникс считал своим долгом следовать за Ахиллом повсюду; а потому и Лисимах, дабы остаться верным своему гомеровскому образцу, упорно участвовал во всех походах; но он старел, страдал одышкой, волочил ноги и был скорее помехой, нежели помощником. Однажды вечером, когда они шли в горах, Лисимах, с трудом ковылявший, отстал. Обеспокоенный тем, что потерял его из виду, Александр вернулся довольно далеко назад, а так как была уже ночь, которая в это время года настает быстро, никто не заметил его исчезновения. Шедшие впереди думали, что он позади, а замыкавшие шествие считали, что он ушел вперед. Александр нашел своего старого учителя на краю тропинки, где тот лежал, держась обеими руками за грудь, сотрясаемый ознобом, и хныкал, что пришел его конец.
Царь поднял его и хотел помочь ему идти; но тот был неспособен держаться на ногах и сказал Александру, чтобы он не рисковал собой понапрасну и оставил его умирать.
И он бы умер вне всякого сомнения в эту ледяную ночь, если бы Александр не заметил невдалеке огонь. Он приблизился ползком; у костра грелись двое воинов из тех кочевых племен, что изматывали набегами его солдат; Александр выхватил кинжал, бросился на этих двоих, убил их, взял головни и отнес их Лисимаху. Находившиеся поблизости кочевники услышали крики, вышли из своих шатров и обнаружили мертвые тела; однако, опасаясь столкнуться с сильным отрядом, предпочли не рисковать. Они не могли и вообразить, что в нескольких шагах от них царь Македонии раздувал головешки, чтобы сохранить жизнь одному читателю Гомера. На рассвете солдаты Александра, прочесывавшие горы в поисках своего вождя, нашли его спящим, прижав к себе Лисимаха, закутанного в плащ.
Но всех кедров Ливана и всех камней Старого Тира, утопленных в воде, не хватило бы, чтобы справиться с тирийцами. Укрепляя свою оборону, они ждали кроме того помощи от Карфагена: без большого флота, способного окружить подступы к городу, невозможно было принудить их просить пощады.
Александр отправился в Сидон, чтобы собрать там флот, расформированный им после Милета; теперь он испытывал в нем жестокую нужду. В Сидонской гавани он нашел десять трирем, только что приплывших с острова Родоса, который, узнав о его победе над Дарием, покорился ему; почти одновременно прибыли десять других галер из Фаселиса, затем три из Киликии и одна из Македонии. Это было больше, чем Александр ожидал, и меньше, чем ему было необходимо. Что мог он со своими двадцатью четырьмя кораблями против властелина морей? Он уже собирался наладить строительство новых судов, когда вдруг появились восемьдесят военных кораблей, принадлежащих разным финикийским колониям и вызванных Дарием несколько месяцев тому назад; они прибыли, когда Дарий был побежден, и пополнили собой новый флот Александра. Удача улыбалась ему в Сидоне так, что это граничило с чудом: через сутки на рассвете показались вдали сто двадцать кипрских судов; их вел Пифагор из Саламина, перешедший на сторону македонского царя. Это произошло в день двадцать четвертой годовщины Александра. С двумястами двадцатью кораблями, собранными таким образом за неделю, он мог теперь атаковать Тир. Сверх того, он только что получил из Греции четыре тысячи новых бойцов, которых набрал Антипатр и привел Клеандр. В это же время судьба обращала к тирийцам свой враждебный лик: Карфаген отказал в помощи городу, которому был обязан своим возникновением, сославшись на то, что сам слишком занят борьбой с Сиракузами.
По возвращении из Сидона Александр увидел, что дамба весьма продвинулась: всего несколько локтей отделяли ее от крепостных стен; но на ее оконечности поминутно происходило что-нибудь страшное. Во время работы солдаты Диада теперь непрерывно обстреливались осажденными; изобретательные в своей жестокости, те метали зажженные стрелы, куски раскаленного докрасна железа; их катапульты выбрасывали кучи песка, предварительно нагретого в больших печах; от этого жгучего песка работавшие задыхались, он набивался им под одежду, они вдруг срывали с себя доспехи, туники и носились, обнаженные и обезумевшие, или бросались в воду, а тирийцы с высоты стен пронзали их стрелами.
Рыболовные сети, железные крюки, гарпуны, спущенные на длинных шестах, захватывали людей на дамбе, и не проходило дня или часа, чтобы македоняне не увидели, как один из их товарищей взвивался таким образом на воздух; он вопил и барахтался; затем его холостили, прежде чем зарезать на стенах Тира, превратившихся в бойню.
Наконец дамба подошла вплотную к острову, и Диад вывел вперед тараны; но даже при том, что с каждой стороны было поставлено сто человек, защищенных навесом из панцирей, тараны оказались бессильны, ибо все время, пока македоняне возводили свое сооружение, тирийцы увеличивали толщину крепостных стен.
Александр поменял тактику: он распорядился поднять башни на самые тяжелые корабли, а те связать по два, погрузить на них тараны и зайти с моря, чтобы пробить брешь с другой стороны, позади царского дворца.
В то время у меня спрашивали совета поминутно, по поводу каждого маневра флота, выбора каждого корабля и в особенности даты последней атаки. Так как все уже устали, то мои ответы нередко подвергали сомнению, мои расчеты прерывали, мои жертвоприношения торопили. Наконец однажды, на собрании военачальников, я рассердился и потребовал доверия к моей науке; я утверждал, что город будет взят до окончания месяца; тут они начали смеяться надо мной, ибо тот день был как раз последним днем месяца и не было никакой возможности начать наступление в оставшиеся часы. Мне пришлось объяснить смысл моего прорицания, которое было правильным, хоть и казалось на первый взгляд ошибкой. В самом деле, мой ответ был основан на расчетах, выполненных по египетскому календарю, который сверяется с возвращением Сириуса; но я забыл сделать обычное вычитание, чтобы привести расчеты в соответствие с греческим календарем, который имеет семь дней разницы с истинным годом. Александр, с которым мы часто говорили об этих вещах, воспользовался случаем, чтобы исправить календарь и заодно показать свое уважение ко мне; он постановил, чтобы месяц, который шел тогда, был удлинен на неделю: так день, близившийся к завершению, оказался не тридцатым, а двадцать третьим числом месяца.
А в конце этой добавленной недели была произведена, как я и предсказывал, общая атака. Александр первым устремился в пролом, открывшийся позади дворца тирского царя; он сражался на стенах, разя мечом, сокрушая щитом; скоро его воины-гетайры и он сам были все в крови убитых. К вечеру Александр взял город, сопротивлявшийся тринадцать лет Навуходоносору.