С незапамятных времен каждый фараон Египта знал об этих вещах. Когда Александр обратился с вопросом к своей матери, она ответила таким же образом.

XII. Плохой год

И вот Олимпиада вновь увидела Эпир своего детства, тяжеловесный дворец отцов и храм Амона в Додоне, где посвященным было дано расслышать пророчества в голосе ветра, дующего среди вековых дубов.

Двадцать лет пролетели с тех пор, как она покинула этот лес, чтобы отправиться навстречу обещанной ей высокой судьбе. Теперь вся лучшая часть ее женской жизни миновала. Месяцы, проведенные в Самофракии, оставались в ее памяти как прекраснейшие из пережитых ею, и уже двадцать лет она жила воспоминанием и сожалением о них. Почему не осталась она жрицей кабиров? Разочарованная в своем супруге, униженная, оставленная с самого начала брачной жизни, она обрела радость лишь в мистическом экстазе и в сыне, помеченном божественной печатью. А теперь она вернулась к тому, от чего ушла, отвергнутая, лишенная прав супруги и царицы и уже немолодая; сам сын ее стал изгнанником и был далек от господства над миром, которое ему обещали маги. Неужели Амон оставил ее? Ошиблись ли прорицатели или они воспользовались ею для своих обманных целей? Она начинала сомневаться во всем, чему ее учили, и в богах, показавших ей свой враждебный лик. В ноябрьском ветре, раскачивавшем дубы, она слышала только эхо своего несчастья.

Несмотря на это, она не пребывала в бездействии и подавленности. В ее сердце крепко укоренился вкус к мести; она замышляла интриги, убийства, даже войну.

И Александр переживал тяжелые дни. Обвинение в незаконном рождении, отныне брошенное ему публично, ставило перед ним сотню вопросов. Он должен был приготовиться к тому, что его права будут всегда оспариваться. Он вспоминал о наставлениях Леонида. Александр, по словам воспитателя, мог надеяться обладать только тем, что завоюет. Он должен показать себя сильнейшим и лучшим.

Он задавал вопросы Олимпиаде, глядя на нее новым взглядом, в котором читалось подозрение. Она никогда не скрывала от Александра, что у него был божественный отец, и воспитала его как сына Зевса-Амона. Но кто был его земным отцом? Юный царевич требовал иных ответов, чем те, которыми довольствуется ребенок. А Олимпиаде трудно было дать их ему, потому что случившееся в Самофракии было для нее самой отчасти необъяснимо: и потому что она, как жрица, поклялась хранить тайну мистерий и страх удерживал ее от полного признания; и потому что матери было неловко открыть сыну, в чем точно состояли ее тогдашние обязанности.

Двусмысленные ответы Олимпиады уверили Александра только в одном – в том, что его сомнения глубоко обоснованны. Но поскольку он мог быть сыном Филиппа, в его интересах было считать это предположение официальной и общепризнанной истиной. Его право на престол было даровано свыше, прямым волеизъявлением богов.

Мать и сын пытались убедить царя Эпира, брата Олимпиады, в необходимости отомстить за поруганную семейную честь; но Александр Эпирский был спокойным и рассудительным государем, которому претили военные приключения; он плохо представлял себе, как он может со своим незначительным войском выступить против могущественного македонского зятя. Он счел достаточным отправить к Филиппу посла передать, что считает себя глубоко оскорбленным и возмущен его действиями; однако он не двинулся из своего города.

Александру наконец надоел этот добродушный дядюшка, и он отправился в Линкестиду, где один из племенных вождей по имени Плеврий поссорился с Филиппом и отказывался платить налог. Александра сопровождали только несколько юношей его возраста, решившие разделить его изгнание и верность которых он никогда потом не забыл. Среди этих юношей были Неарх, Гарпал и Птолемей. Последний мог быть сыном Филиппа с куда большей вероятностью, чем Александр. Он встал на его сторону как брат; их сплачивала общая неуверенность, витавшая над их рождением.

У линкестийцев мятежный царевич встретил самый прекрасный прием. Эти мрачно-злопамятные горцы не забыли ни умерщвление Евридики, ни семь тысяч убитых – первый военный подвиг Филиппа. Каждая семья хранила память об одной или нескольких жертвах резни.

Филипп проведал об опасности, которая могла вновь возникнуть для него с этой стороны и поспешил туда во главе легковооруженного войска вместе с Атталом. Он думал, что достаточно будет его появления, чтобы восстановить порядок в этом краю. Но он попал в засаду и чуть не был убит; его спасла преданность одного из молодых телохранителей, который закрыл его собою и был пронзен в грудь стрелами, предназначенными царю. Прежде, чем испустить дух, юный герой попросил у Аттала единственную награду – дать обещание отомстить за него Павсанию, который говорил оскорбительные вещи о его отношениях с царем.

Случившееся потрясло Филиппа. Он, всегда такой храбрый и решительный, предпочел отступить, как будто услыхал предупреждение судьбы. Он перечислял свои ранения: глаз, плечо, рука, нога; ему оставалось только потерять жизнь, и не хватило всего доли секунды, чтобы это произошло. Последствия ран, пьянство и любовь чересчур молодой женщины преждевременно состарили его, и он больше не чувствовал в себе достаточно задора, чтобы бегать по горам, преследуя горстку непокорных или разгневанного сына. Зачем рисковать своей жизнью в глупейшем предприятии, которое одобрял один Аттал? Ведь вся Греция была в его власти, и ему предстояло завоевать Малую Азию!

Сделав вид, что важные заботы отзывают его из дальнего похода, он вернулся в Пеллу. Там его ждал старый друг, коринфянин Демарат. Филипп спросил его, что нового в Великом Совете, и похвастался, что установил согласие среди греческих городов. На что этот мудрый человек ответил так: «Тебе ли говорить о согласии в Греции, когда ты поселил распри и ссоры в твоем собственном доме?».

Эти слова в устах человека, знающего жизнь, который всегда его поддерживал и оказывал ему услуги, произвели большое впечатление на царя. Он выслушал все, что тот пожелал ему высказать, принял все его упреки, согласился с тем, что подает плохой пример своим народам; под конец он поручил Демарату вести переговоры с Александром о примирении. Александр выставил свои условия, и несколько недель спустя его мать и он сам вернулись в столицу.

Хотя она и не была восстановлена в качестве супруги, но Олимпиада сохранила положение царицы как мать наследника престола. Это было достигнуто, разумеется, не без жалоб и сопротивления Аттала и его племянницы. Но Филипп уже не с прежним пылом повиновался воле новой супруги. С возрастом наслаждение, как и война, все больше утомляло его; Клеопатра была беременна, и к Филиппу вернулся тон повелителя.

В Пелле вновь образовались два клана – новой и прежней цариц. Павсаний очень скоро стал приближенным Олимпиады. Впавший в немилость фаворит сделался разносчиком самых злых слухов о Филиппе, Клеопатре и Аттале. Он подсматривал, подслушивал, передавал сказанное, выдумывал. Чтобы продолжать жить в обществе высоких лиц, у него оставался единственный способ – поставлять пищу для их взаимной ненависти.

Примирение между Филиппом и Александром было показным. Александр страдал от безделья. Ему казалось, что плохой год никогда не кончится. Филипп держал его в стороне от приготовлений к восточному походу, и он даже не был уверен, будет ли он допущен к участию в нем. Ему было девятнадцать лет, а ему казалось временами, что жизнь кончена.

Конфликты возобновились, когда Филипп решил заключить ряд браков среди членов своей семьи. Прежде всего он соединил старшую из своих побочных дочерей, Кинну, которую ему родила линкестийка Авдата, с Амин-той, тем самым племянником, при котором он был регентом, лишив его затем престола, и о котором никто с тех пор не вспоминал. Неожиданный выход на сцену этого молодого человека, спокойного, не обладавшего ни честолюбием, ни выдающимися достоинствами, но который мог однажды, на вполне законном основании, потребовать назад свой царский венец, был еще одной западней на будущем пути Александра.