Когда я впервые встретился с генералами Александером и Монтгомери в Африке, они ратовали за введение для представителей прессы строгих правил и порядков и представили длинный перечень данных, подлежащих цензуре. Александер и Монтгомери понимали, что репортеры находились на театре военных действий по разрешению правительства, но они были настолько обеспокоены сохранением военной тайны, что, казалось, относились к прессе скорее как к неизбежному злу, нежели к ценному связующему звену между фронтом и тылом и органу, который мог оказать большую помощь в ведении кампании.
Англичане имели достаточно обоснованные причины, особенно в начале войны, чтобы проявлять большую сдержанность и консерватизм в отношениях с прессой, чем сотрудники американской штаб-квартиры. В первые дни войны, в частности в 1940–1941 годах, когда Англия оставалась в единственном лице в войне против держав «оси», англичане мало что могли выставить против немцев, кроме ввода противника в заблуждение. Они прибегали ко всякого рода ухищрениям, в том числе к созданию ложных штабов и к ложным донесениям, с целью запутать немцев в вопросах оценки наличных сил у англичан и, что еще более важно, относительно их дислокации. Из этой необходимости сложилась привычка, от которой позднее было трудно отказаться.
Я считал, что командующему следует рассматривать представителей прессы в некотором роде как полуштабных офицеров, понимать их задачу в войне и содействовать им в выполнении этой задачи. Обычно единственным оправданием для введения цензуры служит необходимость сохранить в секрете информацию, которую противник не может получить иначе, как через прессу. Во время войны я лично нарушил это общее правило, временно введя политическую цензуру в Северной Африке и утаив от прессы на первых порах фактические перемены в командовании в Нормандии. В этих случаях, как мне казалось, для этого имелись достаточно веские доводы. И если позднее обнаруживалось, что мое решение было ошибочным, я никогда не уклонялся от признания своей ошибки и выражения сожаления.
Во Второй мировой войне представители американской и английской прессы составляли большую группу умных, патриотически настроенных и энергичных людей. Их можно было с полным основанием посвящать в секреты командующего. Когда это было сделано, группа корреспондентов превратилась в наилучший инструмент воздействия на отдельного репортера, который мог злоупотребить доверием или нарушить неписаные правила, каких придерживалась вся группа. За время проведения кампаний на Средиземноморском и Европейском ТВД я убедился, что корреспонденты обычно отвечали взаимностью на откровенность, доброжелательность и понимание.
В обращении с представителями прессы американская практика сводилась к тому, чтобы давать любую возможность репортеру идти куда и когда угодно. Хотя это и доставляло нам некоторые дополнительные административные заботы, но такой принцип хорошо оправдывал себя, поскольку каждый убеждался, что мы не делаем никаких попыток скрывать свои ошибки. Если таковые и обнаруживались, то их быстро можно было устранить.
Запрещение цензуры называть части, уже ведущие боевые действия, лишает командира одного из мощнейших средств обеспечения высокого морального духа среди своих подчиненных. Солдат, воюющий на фронте, хочет, чтобы другие знали о нем, о его лишениях и страданиях, и, вероятно, ценит это. Ничто, кажется, не доставляет ему большего удовольствия, чем увидеть в газете добрые слова в адрес его батальона, полка или дивизии. Прикрытие действий частей ширмой обезличенности лишает солдата этой радости, и рано или поздно его неудовлетворенность выльется в открытое недовольство. К тому же любой противник, достойный этого названия, быстро вскрывает все противостоящие ему силы. Поэтому заниматься самообманом, делая вид, что с помощью цензорского запрета мы скрываем от противника нумерацию своих частей, ведущих с ним бои, значит просто раздражать прессу без всякой пользы для дела.
Согласно установившейся в американских войсках в Европе практике серьезная ответственность ложилась на аккредитованных представителей прессы, одной из обязанностей которых было правильное освещение событий — без преувеличения или преуменьшения их значения. У некоторых репортеров обнаруживалась тенденция приверженности к одной конкретной части или даже к конкретному командиру. Такая тенденция приобрела серьезное значение особенно в союзнических войсках, когда пристрастное отношение имело также националистическую окрашенность. Конечно, были и неприятные инциденты, вина за которые в одних случаях ложилась на представителей прессы, а в других — на командиров. Но если рассматривать те огромные возможности, которые имелись для пристрастных репортажей или возникновения неприятностей между воинскими частями, армиями и даже целыми народами, то следует сказать, что представители прессы на фронте обеспечивали сотрудничество союзников, как любая другая группа специалистов в своей области.
С появлением в августе бригадного генерала Фрэнка Аллена-младшего в качестве моего офицера службы общественной информации дружественные отношения между прессой и военными стали укрепляться. В Северной Африке и во Франции он успешно руководил боевым командованием бронетанковой дивизии, и я считал, что его умение сохранять военную тайну и в то же время давать общественности информацию, какую она хотела и в какой нуждалась, будет ценным в общих военных усилиях. С его назначением на штабную работу я хотя и потерял испытанного боевого командира, но избавился от решения многих беспокойных проблем.
Освобождение Парижа 25 августа оказало огромное воздействие на людей; Даже скептики начали понимать, что Гитлеру скоро конец. К этому времени противник понес огромные потери. Со времени нашей высадки в Нормандии три вражеских фельдмаршала и один командующий армией были сняты со своих постов или выведены из строя вследствие полученных ранений. Роммель был тяжело ранен 19 июля, когда его машину обстрелял один из наших самолетов-штурмовиков. Спустя несколько месяцев он покончил с собой, чтобы избежать суда за якобы его причастность к заговору 20 июля с целью убийства Гитлера. Один командующий армией, три командира корпуса и пятнадцать командиров дивизий были убиты или взяты в плен. Противник потерял 400 тыс. убитыми, ранеными или пленными. Половину из этого числа составляли пленные, причем 135 тыс. из них были взяты в плен после 25 июля.
Потери немцев в боевой технике составили 1300 танков, 20 тыс. других боевых машин, 500 штурмовых орудий и 1500 артиллерийских стволов. Немецкая авиация также понесла серьезные потери. Более 3,5 тыс. самолетов было уничтожено, и это в дополнение к тому, что еще перед вторжением немецкие военно-воздушные силы были серьезно обескровлены действиями нашей авиации.
Все это привело к значительному снижению морального духа в войсках противника. Особенно это было заметно среди военнопленных старших офицеров, так как они в силу своего профессионального опыта раньше других могли увидеть неизбежность окончательного поражения Германии. Однако немецкая армия в целом еще явно не достигла стадии массового краха, не оставалось никаких сомнений в том, что немецкие дивизии, если сложатся более или менее благоприятные условия, еще в состоянии оказать ожесточенное сопротивление.
С захватом Парижа мы вышли на рубежи, которые предусматривали занять к исходу трех-четырех месяцев после высадки на французском побережье. Таким образом, фактически мы на несколько недель опередили наши графики продвижения в долгосрочных расчетах, однако в важных вопросах снабжения войск у нас обнаружилось серьезное отставание. Поскольку почти весь район был захвачен в результате быстрого продвижения наших войск после 1 августа, то дороги, железнодорожные линии, склады, ремонтные мастерские и базовые сооружения, необходимые для обеспечения непрерывного продвижения войск вперед, остались в тылах далеко от линии фронта.
Когда немецкому командованию, несмотря на поражение и беспорядок, удалось отвести значительное число своих войск за Сену, у нас все еще оставалась надежда создать для них новую западню, прежде чем оно сумеет произвести перегруппировку и занять прочную оборону. Часть войск немецкой 15-й армии все еще находилась в районе Кале, где она создала надежное прикрытие для отступающих туда частей 1-й и 7-й армий немцев. Считалось возможным, что противник попытается оказать некоторое сопротивление на естественных рубежах для обороны вдоль водных артерий Бельгии. Выброска воздушного десанта, казалось, давала нам большие надежды на новое окружение, если противник решит занять оборону.