В ужасе Шушаник проснулась и вскочила, протирая глаза. Осмотрелась: где она, наяву ли это? Неужели она спасена?

Вошла мать, все еще дрожавшая от страха.

– Проснулась? Почему так скоро?

– Неужели я спала?

– Да, и очень крепко. Усни, поспи еще, родная…

– Мама, мама, неужели папа жив, дядя спасен? – воскликнула вдруг Шушаник и с рыданием обняла шею матери.

– Успокойся, милая, все спасены.

– Нет, нет, пять обуглившихся…

– Воля божья…

Из города приехали Аршак, Алексей Иванович, Кязим-бек, Мовсес, Ниасамидзе и еще несколько кутил. Они возвращались с попойки. Крохотная невзрачная комнатка набилась посетителями. Все уже слышали о подвигах Микаэла, передававшихся из уст в уста. Кязим-бек обнял и расцеловал старого приятеля – мужская храбрость всегда восхищала его. Примеру Кязим-бека последовал Ниасамидзе, также считавшийся поклонником героизма.

– Я даже из-за родного брата не бросился бы в огонь, – заметил Мовсес.

– Эгоист! – возмутился Кязим-бек и снова расцеловал Микаэла.

Вошли Смбат с врачом. Выяснилось, что рука у Микаэла не сломана, а только вывихнута, и что врач уже вправил ее. Несчастье случилось в ту минуту, когда Микаэл, передав паралитика Чупрову, поскользнулся и упал.

– Сильно болит? – спросил Аршак.

– Нет, пустяки, – ответил Микаэл, изнемогавший от боли.

– Браво! – воскликнул Кязим-бек. – Раз я вывихнул ногу – три дня ревел белугой.

Приехали Срафион Гаспарыч и Сулян. Инженер в глубине души был рад пожару. За время его службы на алимяновских промыслах, правда, случались пожары, но не такие крупные. Пусть теперь Смбат почувствует, у кого он отнял должность управляющего и кому ее передал.

В дверях показались ювелир Барсег и журналист Марзпетуни. Оба они сознавали свою вину перед Микаэлом и стеснялись войти. Марзпетуни вытащил блокнот и принялся что-то записывать. Вероятно, набрасывал описание пожара. Если бы Микаэл обратил на него внимание, дня через два он прочитал бы в газете о своем геройском поступке.

Между тем Микаэла решительно не занимали посетители. Боль в руке утихала, его клонило ко сну. Все происшедшее казалось ему сном. Он ясно помнил лишь душераздирающие, вопли Шушаник и полный печали и отчаяния взгляд ее миндалевидных глаз. Господи, как она молила, как силилась вырваться из рук, удерживавших ее от огня! И как прекрасна была она в бесстрашии и отчаянии! Ее прекрасные пылающие глаза, вздымавшаяся грудь, напрягшиеся на шее вены, в беспорядке рассыпанные по плечам волосы – это уже само по себе являлось пожаром. Не был Микаэлу страшен исполинский костер, – ибо еще сильнейший пылал в его собственной груди. И Шушаник, это изумительное существо, могла сгореть из-за какого-то паралитика, обреченного на смерть! О нет, Микаэл никогда бы не допустил этого, как бы ни был он ею презираем! И как хорошо он поступил, что ринулся в огонь, – отрадно наказать противника великодушием.

Веки Микаэла сомкнулись, и он уснул безмятежным сном. Былые друзья ушли, это было их последнее посещение, последний знак дружбы. Минуту спустя осторожно вошла Шушаник, приблизилась к Микаэлу, взглянула на его закрытые глаза и присела у изголовья. Пожар постепенно затухал. Уничтожив еще несколько соседских вышек, взорвав еще два-три резервуара, он, казалось, насытился и спрятал свои когти.

К вечеру Смбат распорядился перевезти Микаэла на его квартиру. Недавно выстроенное здание уцелело и было теперь вне опасности. Микаэл отправился без посторонней помощи с забинтованной и подвязанной рукой, весь перепачканный нефтью. Смбат помог брату умыться и переодеться. Рука почти перестала болеть, врач искусно вправил вывих. Выспавшись и посвежев, Микаэл вышел на балкон. Он предложил свою квартиру Антонине Ивановне, а Давиду приказал тотчас же перевезти паралитика в контору, на время, пока будет наведен порядок.

Весь день ни у кого во рту не было ни крошки. Микаэл попросил накрыть обеденный стол для всех на веранде.

Солнце клонилось к закату, играя последними лучами на стеклах просторной веранды. Вдалеке дымились развалины сгоревших домов.

Смбат приказал Заргаряну собрать и доложить ему подробные сведения о семьях погибших и раненых рабочих.

– Постараюсь вознаградить их.

– Постараешься? – усмехнулся Микаэл. – Нет, необходимо всех сирот обеспечить пенсией.

– Легко сказать! Убытки от пожара достигают трехсот тысяч.

– Скоро же ты подсчитал! – воскликнул Микаэл с той же усмешкой. – Да, потери большие, но человеческие жизни дороже.

– Конечно, что и говорить.

Шушаник искоса посмотрела на Смбата. Какая перемена! Ей показалось, что его не столько занимает людское горе, сколько причиненный пожаром убыток.

Заговорили о Чупрове, Расуле и Карапете. Смбат сказал, что решил каждого наградить двумястами рублями.

– И только? – изумился Микаэл. – Ну, брат, дешево же ты ценишь жизнь своей семьи.

– Детей моих спасли не они, а другой…

– Знаю. Но о нем речь впереди.

– Вашу семью спасли эти трое, – заметил Давид, поняв намек. – Ни о ком другом не может быть и речи.

– Не скромничайте, – возразил Смбат с ласковой иронией.

– Осмелюсь заметить, что я всегда был против ложной скромности. Она то же самое, что и подлинная нескромность. Правда, первым на помощь бросился я, но спасли вашу семью эти трое молодцов. Что до меня, так я уже с избытком вознагражден…

– Оставим пока этот разговор, – прервал Микаэл.

– Нет, уж извините, человек я прямой и даже при желании не могу сфальшивить. Господин Микаэл, вы сегодня проявили беспримерное геройство – спасли троих. Ах, простите, я взволнован и не нахожу слов… Вот разве у Шушаник найдутся нужные слова…

И от глубокого волнения голос его прервался, худые руки задрожали.

Шушаник не проронила ни слова. Она лишь бросила на Микаэла пристальный взгляд и смущенно потупилась.

Смбат молчал в раздумье. Иная мысль занимала его. Временами на губах его появлялась странная улыбка. Вдруг он повернулся к Антонине Ивановне:

– Кто такие эти Чупровы, Расулы, Карапеты и хотя бы Давид? Что связывает их друг с другом?

Жена угадала смысл вопроса. О том же думала и она.

– Да, – проговорила она со вздохом, задумчиво кивнув, – вы правы.

И лицо ее озарилось мягкой улыбкой, которую Смбат не видел вот уже семь лет.

Солнце зашло; последние лучи его покидали верхушки вышек. А там, на просторном дворе, теснилась охваченная скорбью разноязычная, разноплеменная толпа, оплакивая погибших товарищей. В гибели их толпа видела неумолимость судьбы.

После обеда Смбат обратился к жене:

– Вы поедете сегодня со мною в город?

Антонина Ивановна помедлила с ответом. Она была не прочь поехать, но при мысли о свекрови и золовке начала колебаться.

– Пока еще нет, – ответила она.

– Так знайте, детей я сюда более не привезу. Отныне моя мать с ними не расстанется.

– Хорошо, – произнесла Антонина Ивановна с горькой улыбкой, – пусть не расстается…

И она отвернулась от мужа, скрывая слезы, но Смбат заметил и понял причину их.

– Знаете что, – сказал он, потирая лоб, – мы одинаково любим детей. Забудем же о самолюбии во имя этой любви. Нет у нас иного выхода, как следовать чудесному примеру вот этих простых людей…

– Да, я согласна, но не будем торопиться… Дайте мне прийти в себя…

– Прекрасно, подумайте… Сойтись вновь мы не можем, но уважать друг друга, забыть о собственном «я» мы обязаны ради детей.

Смбат поспешно удалился.

«Уважать! – подумала Антонина Ивановна. – Да, уважать друг друга мы можем, но этого недостаточно для прочной семейной жизни».