Уничтожение бумаги, так странно не вязавшееся с затраченным на нее трудом и к тому же грозившее пожаром "Синему Дракону", привело миссис Льюпин в немалое замешательство. Но молодая девушка, не выказав ни удивления, ни любопытства или тревоги, шепнула ей на ухо, что побудет с больным еще немного, и, поблагодарив ее за внимание и помощь, просила не сидеть с нею, так как она привыкла быть одна и скоротает время за чтением.

Миссис Льюпин полностью, и даже с процентами, унаследовала ту законную долю любопытства, какая полагается прекрасному полу, и во всякое другое время, вероятно, было бы не так-то легко заставить ее понять этот намек. Но сейчас, растерявшись от изумления перед всеми этими загадками, она немедленно покинула комнату и отправилась, нигде не задерживаясь, вниз, в свою маленькую гостиную, где и уселась в кресло с неестественным для нее спокойствием. Как раз в эту критическую минуту послышались шаги в коридоре и мистер Пексниф, умильно улыбаясь, заглянул через невысокий прилавок на открывавшуюся глазам перспективу уюта и комфорта и прошептал:

- Добрый вечер, миссис Льюпин!

- Боже мой, сэр! - воскликнула она, вставая ему навстречу. - Как я рада, что вы пришли!

- И я тоже очень рад, что пришел, - отвечал мистер Пексниф, - если могу быть полезным. Я очень рад, что пришел. В чем дело, миссис Льюпин?

- Один джентльмен заболел в дороге и остановился у меня, он лежит наверху и очень плох, - отвечала сквозь слезы хозяйка.

- Один джентльмен заболел в дороге, лежит наверху и очень плох, вот как? - повторил мистер Пексниф. - Ну-ну!

В этом замечании не было решительно ничего такого, что можно было бы назвать оригинальным, нельзя также сказать, чтобы в нем содержалась какая-нибудь особенная мудрость, дотоле неизвестная человечеству, или чтобы оно открывало какой-нибудь неведомый источник утешения. Но мистер Пексниф смотрел так благосклонно и кивал головой так успокоительно, и во всей его обходительной манере сквозило такое чувство собственного превосходства, что и всякий на месте миссис Льюпин утешился бы от одного присутствия и звука голоса такого человека; и хотя бы он сказал всего-навсего, что "глагол должен согласоваться в роде и числе с существительным, любезный мой друг", или что "восемью восемь шестьдесят четыре, почтеннейший", - все же слушатель был бы глубоко благодарен мистеру Пекснифу за его мудрость и человеколюбие.

- А сейчас как он себя чувствует? - спросил мистер Пексниф, стаскивая перчатки и грея руки перед огнем с таким сострадательным видом, как будто это были чьи-то чужие руки, а не его собственные.

- Ему легче, он успокоился, - отвечала миссис Льюпин.

- Ему легче, и он успокоился, - произнес мистер Пексниф. - Хорошо, оч-чень хорошо!

И тут опять, хотя это утверждение принадлежало миссис Льюпин, а не мистеру Пекснифу, мистер Пексниф присвоил его себе и утешил им миссис Льюпин. В устах миссис Льюпин это было не бог весть что, а в устах мистера Пекснифа - целое откровение. "Я замечаю, - казалось, говорил он, - а через мое посредство и все нравственное человечество в целом усматривает, что ему легче и он успокоился".

- А все-таки что-то, должно быть, тяготит его совесть, - сказала хозяйка, покачивая головой, - потому что разговор у него, сударь, до того чудной, что вы такого и не слыхивали. Видно, на душе у него очень нелегко и он нуждается в совете такого человека, который по добродетели своей мог бы ему помочь.

- Тогда, - заметил мистер Пексниф, - я самый подходящий для этого человек. - Он сказал это как нельзя более ясно, хотя не произнес ни слова. Он только покачал головой, как бы не доверяя собственным силам.

- Я опасаюсь, сэр, - продолжала хозяйка, сперва оглянувшись по сторонам, чтобы убедиться, не слышит ли их кто-нибудь, а потом опустив глаза в землю, - очень опасаюсь, сэр, что совесть его не совсем спокойна оттого, что он не родственник... и... и даже не муж... Этой молоденькой леди...

- Миссис Льюпин! - произнес мистер Пексниф, воздевая руку кверху с выражением настолько близким к суровости, насколько это было совместимо с кротостью его характера. - Особе! Молодой особе?

- Очень молодой особе, сэр, - поправилась миссис Льюпин и присела, краснея, - извините меня, сэр, я сама не знаю, что говорю, так я нынче расстроена, - которая и сейчас при нем.

- Которая и сейчас при нем, - размышлял вслух мистер Пексниф, грея себе спину точно так же, как он грел себе руки: будто это была вдовья спина, или сиротская спина, или спина его врага, или вообще чья-то чужая спина, которую менее добродетельный человек преспокойно оставил бы зябнуть. - О боже мой, боже мой!

- А в то же время я должна сказать, и говорю по чистой совести, заметила серьезно хозяйка, - что по виду и манерам она не внушает подозрений.

- Ваши подозрения, миссис Льюпин, - важно сказал мистер Пексниф, вполне естественны.

Что касается этого замечания, то да будет здесь отмечено в укор врагам достойного человека, что они всегда утверждали не краснея, будто мистер Пексниф находил все дурное вполне естественным и, поступая таким образом, невольно разоблачал самого себя.

- Ваши подозрения, миссис Льюпин, - повторил он, - вполне естественны и, я не сомневаюсь, весьма основательны. Я зайду к этим вашим постояльцам.

С этими словами он снял пальто и, проведя пальцами по волосам, скромно заложил руку за жилет и слегка кивнул головой хозяйке, чтобы она шла вперед.

- Постучаться сначала? - спросила миссис Льюпин, останавливаясь у дверей спальни.

- Нет, - ответил мистер Пексниф, - войдите так, пожалуйста.

Они вошли на цыпочках, - вернее, хозяйка приняла эту предосторожность, ибо мистер Пексниф всегда ходил бесшумно. Пожилой джентльмен все еще спал, а его молоденькая спутница все еще сидела с книжкой перед камином.

- Боюсь, - сказал мистер Пексниф, останавливаясь в дверях и сообщая своей голове меланхолический наклон, - боюсь, что это выглядит не совсем естественно. Боюсь, миссис Льюпин, что тут какая-то хитрость.

Прошептав эти слова, он выступил вперед, заслоняя хозяйку; и в ту же минуту, услышав шаги, молодая девушка поднялась с места. Мистер Пексниф бросил быстрый взгляд на книгу, которую она держала в руках, и снова шепнул миссис Льюпин, с еще большим прискорбием: