- Ну-с, миссис Гэмп, как ваше здоровье, моя дорогая? - спросил джентльмен тихим голосом, таким же вкрадчивым, как и его походка.

- Ничего себе, благодарю вас, сэр, - отвечала она, приседая.

- Вы уж постарайтесь, миссис Гэмп. Это ведь не то что какой-нибудь обыкновенный случай. Чтобы все было как нельзя приличнее и как нельзя утешительнее, миссис Гэмп; так что вы уж, пожалуйста, постарайтесь, - сказал гробовщик, значительно кивая головой.

- Ладно, ладно, сэр, - отвечала миссис Гэмп, снова приседая. - Надеюсь, вы не первый день меня знаете.

- Ну еще бы, как не знать, миссис Гэмп, - отвечал ей гробовщик. Миссис Гэмп еще раз присела. - Это такой выдающийся случай, - продолжал гробовщик, обращаясь к мистеру Пекснифу, - каких я за всю мою практику просто не видывал.

- Вот как, мистер Моулд? - отозвался мистер Пексниф.

- Такой безутешной печали, сэр, я еще ни в ком не замечал. В расходах мне приказано не стесняться, совершенно не стесняться, - говорил он, округляя глаза и приподнимаясь на цыпочки. - Мне приказано, мистер Пексниф, чтобы в процессии участвовали все мои плакальщики, а плакальщики нынче дороги, сэр, не говоря уже о том, сколько они выпьют. Приказано поставить на гроб ручки накладного серебра самые дорогие, с херувимскими головками самых модных фасонов. Приказано, чтобы катафалк утопал в перьях. Короче говоря, сэр, чтобы была роскошь в полном смысле слова.

- Прекрасный человек мистер Джонас! - заметил мистер Пексниф.

- Много я видел на своем веку почтительных сыновей, сэр, - отвечал ему гробовщик, - да и непочтительных тоже. Таков наш удел. Поневоле узнаешь семейные тайны. Но такой почтительности, чтобы она делала честь нашей природе, чтобы душа примирялась с миром, в котором мы живем, мне еще не доводилось видеть. Это только доказывает то, что было так справедливо замечено блаженной памяти автором театральных пьес, - погребенным в Стрэтфорде, сэр *, - а именно, что нет худа без добра.

- Весьма приятно слышать это от вас, мистер Моулд, - заметил мистер Пексниф.

- Вы очень любезны, сэр. А какой человек был покойный мистер Чезлвит! Ах, какой человек! Что там все ваши лорд-мэры, - пренебрежительно отмахиваясь, продолжал мистер Моулд, - ваши шерифы, ваши муниципальные советники, что там вся эта мишура! Вы покажите мне в этом городе человека, который был бы достоин надеть сапоги покойного мистера Чезлвита. Нет, нет! воскликнул Моулд с горькой иронией. - Повесьте эти сапоги, повесьте на гвоздик, почините их, подкиньте новые подметки и подбейте каблуки, чтобы его сын мог надеть их, когда войдет в лета; но не примеряйте их сами, они вам не годятся. Мы его знали, - продолжал Моулд все тем же тоном, пряча в карман записную книжку, - мы его знали, и нас на мякине не проведешь. Мистер Пексниф, позвольте пожелать вам всего лучшего, сэр.

Мистер Пексниф ответил ему тем же, и Моулд, гордясь, что не ударил в грязь лицом, направился было к выходу, приятно улыбаясь, но тут же спохватился, к счастью, что обстоятельствами требуется совершенно иное. Мгновенно возвратившись к унынию, он горестно вздохнул, заглянул в тулью своей шляпы, словно ища там утешения, и, не найдя ровно ничего, с достоинством удалился.

Миссис Гэмп с мистером Пекснифом поднялись наверх по лестнице, и, после того как он проводил ее в спальню, где лежали накрытые простыней останки Энтони Чезлвита, которого оплакивало одно только любящее сердце, да и в том едва теплилась жизнь, - мистер Пексниф, наконец, освободился и мог войти в полутемную комнату к мистеру Джонасу, которого он покинул часа два тому назад.

Он застал этот образец всех осиротевших сыновей и идеал всех гробовщиков за конторкой, в размышлениях над клочком писчей бумаги, на котором тот царапал какие-то цифры. Кресло старика, его шляпа и трость были вынесены вон, убраны с глаз долой; занавеси, желтые, как ноябрьский туман, плотно закрывали окна до низа; сам Джонас так притих, что и голоса его не было слышно, видно было только, как он ходит взад и вперед по комнате.

- Пексниф, - произнес он шепотом, - смотрите же, вы распоряжаетесь всем! Потом можете говорить каждому, кто только спросит, что все было как полагается, по всем правилам. Нет ли у вас кого-нибудь, кого вы хотели бы пригласить на похороны, а?

- Нет, мистер Джонас, кажется, у меня никого нет.

- Потому что если у вас есть кто-нибудь, - говорил Джонас, - то вы уж лучше пригласите. Мы не желаем делать из этого тайну.

- Нет, - повторил мистер Пексниф, подумав немного. - Тем не менее очень вам обязан, мистер Джонас, За ваше великодушное гостеприимство, но, право же, у меня никого нет.

- Ну хорошо, - сказал Джонас, - тогда мы с вами, Чаффи и доктором как раз усядемся в одну карету. Мы пригласим доктора, Пексниф, потому что он знает, что именно случилось со стариком и что тут ничего нельзя было поделать.

- А где же наш дорогой друг, мистер Чаффи? - спросил Пексниф, моргая обоими глазами зараз, как бы не в силах справиться с приливом чувств.

Но тут его прервала миссис Гэмп, которая вошла в комнату уже без шали и чепца, жеманясь и пыжась, и довольно резким тоном потребовала, чтобы мистер Пексниф на минутку вышел с ней в коридор.

- Вы можете сказать и здесь все, что вам угодно, миссис Гэмп, - отвечал он, меланхолически покачивая головой.

- Что уж тут много разговаривать, не до разговоров, когда человек помер, а другие по нем горюют, - возразила миссис Гэмп, - только уж если я что-нибудь скажу, оно будет к месту и к делу, а не для того, чтобы кого-нибудь обидеть, так что и обижаться на меня нечего. Я на своем веку во многих домах побывала, - можно надеяться, знаю свое дело, и как за него браться - тоже знаю; а конечно, если б не знала, то было бы довольно странно и даже некрасиво со стороны такого джентльмена, как мистер Моулд, - ведь он хоронил самые знатные семейства в Англии, и все оставались очень довольны, рекомендовать меня с самой лучшей стороны. Я ведь на своем веку тоже видела немало горя, - продолжала миссис Гэмп, все возвышая и возвышая голос, - и всякому могу посочувствовать, кому бог послал испытание, но только я не потерплю, чтобы ко мне приставляли шпионов.

Прежде чем можно было что-либо ответить, миссис Гэмп перевела дух и продолжала, вся побагровев: