Муслим, ты для меня дороже Мекки!

Поверю эту тайну лютне, лирам

И начертаю на снегах Памира

Твоя, твоя Эфирия навеки!

Я завлеку тебя в Альгамбру мавров,

Дабы обвить любовью, как лозою,

И увенчать сладчайшими из лауров[Лауров (т. е. - лавров). Эта форма роднит лунный язык с восточночешским наречием.- Прим. Автора]

Как Ной - вином, ты опьянишься мною.

На имени твоем, что слаще амбры,

Златую книгу жизни я закрою!

Пан Броучек опомнился уже после первых двух строф, сдул Эфирию в сторону и вприпрыжку понесся вниз по лестнице. Однако ему суждено было услышать и окончание сонета, каковой страстно декламировало прекрасное видение, летя за ним по пятам.

Выбежав из дворца, пан Броучек увидел у входа нетерпеливо бьющего копытом Пегаса, привязанного Лазурным к колонне портала. Тотчас в голове пана домовладельца мелькнула спасительная мысль.

Молниеносно вскочил он на крылатого коня, каблуками ударил ему в бока и крикнул: "Лети, Пегас!" Пегас мигом раскинул крылья и поднялся с седоком высоко в воздух.

Глянув вниз, пан Броучек увидел Эфирию,- она выпорзуаула из дворца и вот-вот готова была вознестись вслед за ним на своих мотыльковых крыльях; но неожиданно к ней подкатился огромный ворох белоснежных волос и бороды, из которого торчала вытянутая рука, сжимавшая длинную палку с прикрепленной на крице- большой зеленой сеткой. Сетка взметнулась, и пойманная эфемерная бабочка затрепыхаласъ в прозрачной кисее. Видимо, отец-философ давно гонялся за ней и вовремя настиг свою безупречно воспитанную дочь, любовное приключение которой едва не лишило его единственного утешения в старости и единственной слушательницы его лекций по эстетике.

Так пан Броучек счастливо спасся от Эфирии, и вслед за тем перед ним забрезжила радужная надежда. Он вдруг заметил, что Луна под ним уходит все дальше и дальше, а Пегас неуклонно поднимается все выше и выше. Должно быть, как и его бескрылые земные собратья, он привык подчиняться в полете всем этим "но!", "тпру!", "куды?!", "эк тебя!" - разумеется, соответствующим образом видоизмененным в поэтичном лунном языке, - и повеление "лети, Пегас!", очевидно, предписывало ему стремиться ввысь.

Само собой, пан Броучек принялся усиленно поощрять его в этом стремлении, то и дело выкрикивая свое понукание, колотя Пегаса по спине и прибегая к другим, не менее изуверским, методам.

То была чудовищная скачка. Позади - тающая в страшной бездне Луна, впереди - необъятные просторы Вселенной со звездами, Солнцем и все увеличивающимся серпом Земли; а сам Броучек очертя голову мчится в пустоте на сказочном белом коне, который, как снежная лавина, рушится в бездонную пропасть и взмахами крыльев, точно снежным вихрем, хлещет его по щекам.

Паном Броучеком овладели такое смятение и ужас, что мимо его сознания прошли другие подробности кошмарного полета.

Ему запомнилось только, как раскаленное, грозно пышущее жаром ядро (по всей видимости, метеор) вдруг отсекло Пегасу крыло; конь пронзительно заржал от боли, его второе крыло бессильно поникло, и с невероятной быстротой они начали падать в направлении к Земле, которая придвигалась все ближе и ближе.

Молнией низринулся на нее Пегас, и от страшного сотрясения пан Броучек лишился чувств.

XIII

Окончание

Когда наш герой очнулся, его взгляду предстали обольстительные формы одалиски, дремлющей на пышном пестром диване; он повернул голову в другую сторону - и увидел карминное солнце, заходящее позади фиолетового Неаполя за позолоченную раму.

Пан Броучек был в своей комнате, в своей любимой земной спальне.

Он лежал полуодетый на собственной кровати и счел бы все путешествие на Луну не более чем бредовым сном, если бы не давали себя знать последствия страшного падения: жестокая головная боль и общая вялость в сочетании с каким-то тошнотворным чувством.

В комнату заглядывало вечернее солнце и венчало нимбом голову старой экономки, сидевшей у окна за столиком. На столике стояла склянка с лекарством - в ней пан Броучек вскоре распознал свой графинчик с анисовкой.

Эта добрая женщина, без конца заламывая руки, поведала пану домовладельцу, как он оказался в постели.

Вкратце содержание ее рассказа, обильно уснащенного всевозможными восклицаниями и никому не нужными сентенциями, сводилось примерно к следующему.

Под утро полиция обнаружила пана Броучека на Старой замковой лестнице, - он лежал в состоянии полного беспамятства. Его тут же отвезли на тачке ("На тачке!" - вновь ужаснулась экономка) в участок, где он и пришел немного в себя. Однако полицейского, которого зовут Видрголец, пан Броучек именовал паном Лазурным, а когда его спросили, имел ли он при себе часы и бумажник - ввиду полного бесчувствия его легко могли обокрасть! -пан Броучек заплетающимся языком ответил, что часы валяются где-то на Луне, a oт бумажника все равно толку мало, потому как рейхсрат не дозволил даже двух несчастных слов по-чешски, о чем-де хорошо сказал перчаточник Клапзуба.

Свое имя пан Броучек сообщил лишь после длительных размышлений, а на вопрос, к какому сословию он принадлежит, ответил, что был когда-то домовладельцем, но что теперь ему суждено скитаться по Луне с нищенской сумой; в качестве последнего своего местожительства он назвал некий храм искусств, где гостям якобы не предложат даже тарелки супа из требухи; а под конец со слезами на глазах умолял дать ему спокойно умереть голодной смертью.

К счастью, подоспел комиссар, знавший пана Броучека по трактиру, и распорядился отвезти впавшего опять в беспамятство домовладельца домой на дрожках.

Обо всем этом экономке рассказал полицейский, который привез пана Броучека на дрожках; от себя же она добавила, что пана домовладельца "ровно колоду" втащили наверх в его спальню, где он с той поры и почивал мертвецким сном до самого вечера.

Пока экономка с неуместным пафосом описывала собственные впечатления и чувства, связанные с утренними событиями, пан Броучек довольно отчетливо восстановил в памяти канву своего непредвиденного путешествия на Луну, но, разумеется, не счел нужным поделиться этим с болтливой старухой.