Чтоб задули последний

Уголек оголтелый,

Я играла, шутила

И его проглядела,

И во сне прошептала:

Этот — будет последним,

А последнее утро

Будет трепетно-летним,

И во сне проходила

По знакомой дороге

Всем чужая, хмельная:

Ты, прохожий, не трогай,

Я тебе не попутчик,

Не судья и не благо,

Хорошо, что ненужной

Догорела бумага…

Он пришел, ураганный

Я смеялась и пела

(Уголечек последний,

Как же я проглядела?)

Он пришел, ураганный

Я навстречу, дурная,

Растопырила руки:

Так, от края до края,

Весь ли мною впитался?

Или вынул из тела…

Чтоб со мной он ни сделал,

Знаю только — летела.

Я летела, летела!

Как сладки сновиденья,

Если, жалости чуждой,

Не страшиться паденья,

Я себя не жалела

Невеликое дело

От такого разбиться,

И летела, летела.

До печенок родное

Упоение ветром

Я вдыхаю и слышу:

Так волнуются недра

Пробужденных вулканов,

Нет сквознячного страха!

Из последнего пепла

С небывалым размахом

Скоро вырвется пламя,

Так покорное ветру,

Разбросавшему кудри,

Что, на жалость не щедрый,

Раздувает последний

Уголек. Засыпая,

Я его проглядела.

И проснулась — живая.

Вне удивленья и вне ожиданья событий

Жизнь ли? —

О Небо, терпенью не будет конца!

Связаны руки.

А я покоряюсь —

Ведите,

Но, умоляю,

Снимите повязку с лица.

Я верую: прекрасно мирозданье,

В котором место есть такой рабе,

Что предпочтет смиреннейшей мольбе

Нелепое подчас негодованье.

Сосуд, пустышка, кукла — как невинно,

Не плакавши от битого стекла,

Я требую, чтоб кровью истекла

В трагедии высокой героиня.

Чем громче каюсь, тем строптивей ропот

Гордыни — возвеличивая роль,

С готовностью приму любую боль…

Но истекаю — клюквенным сиропом.

Если бы снегом до крыши мой дом занесло

Ждать бы тогда у окна, торжествуя поминки:

Исчезновение старой до зуда картинки,

Исчезновение мира за мутным стеклом…

Размыкается круг — жаль, что не навсегда,

Разрушается мир — жаль, что не без следа,

А за ним, как ни тщусь, пустота.

О распахни, о помилуй, дорога длинна

Снова искать оправдания собственной тени?

Не пожалею уставшую от пробуждений

Вечную девочку возле слепого окна:

Лишь добавить огня, и притворства чуть-чуть,

Бить себя по рукам и клевать себе грудь,

А зачем это было — забудь.

Сколько отдашь за грошовую эту войну,

Сколько закланий и жертв возвратится обратно?

Слух — это дар из даров, раз глуха — виновата:

Гордостью всей — непомерной, ненужной — тону.

Это горлом идет исторгаемый яд,

Это тают снега, это близится март,

Слышишь — громче и громче — набат…

Это не страх, это — стыд за потерянный зов,

Жалкая смерть в ожиданьи инструкции свыше,

Чтоб, научившись молчать, наконец-то услышать

Собственный голос — тишайший из всех голосов…

Серо поле широко простирается,

Солнце медленно над ним поднимается,

Пусто в поле том — ни огурца, ни деревца,

Подождем, пока туманы рассеются.

Вдаль пройдемся мы по серому полюшку,

Оглядимся, налюбуемся волюшкой:

Вольно тут кусты растут лопушиные,

И мелькают бойко хвостики мышиные.

Тает серенький туман потихонечку,

Мы рассмотрим наконец это полюшко,

Посредине — что там?.. — Чучело корявое,

На нем тряпочка повешена дырявая.

И, раскинув руки, будто распятое,

Вдаль глядит, немного подслеповатое,

Из-под шляпищи дырявой соломенной

Слезы капают в лопух пересоленный.

А на ниточке, жестоко привязанный,

Червячок висит, за подлость наказанный,

И упрямо извивается и крутится

Все надеется, что увильнуть получится.

Дальше по полю пойдем, прочь от пугала,

Понемногу отойдем от испуга мы…

Там и тут кусты растут лопушиные,

И мелькают грустно хвостики мышиные.