-- Послушай, Кэрол,-- сказала Эйлен Мансинг, усаживаясь рядом.-- Нужно обязательно сделать одно,-- его не должны обнаружить здесь, в моем номере.

-- Нет, конечно,-- согласилась с ней Кэрол, на какое-то сбивчивое мгновение почувствовав себя на месте Эйлен Мансинг. Конечно, никак нельзя допустить, чтобы обнаружили труп в ее номере.-- Но...

-- Нет, я этого не вынесу,-- сказала Эйлен Мансинг.-- Это означает, что мне конец. Уже было так много шума по поводу моего второго развода.

Кэрол не очень отчетливо вспоминала статьи в газетах о сыщиках, о каком-то дневнике, о фото, сделанных с помощью телеобъектива и продемонстрированных в суде, автомобильной аварии за несколько лет до этого, произошедшей на автотрассе в Мексике, о задавленном на грязной дороге дорожном рабочем. Полиция пришла к выводу, что за рулем был какой-то пьяный водитель, но не муж Эйлен Мансинг (который по счету, первый, второй или третий?), хотя они провели три дня в отеле в Энсенаде, записавшись в книге постояльцев под вымышленными именами.

-- Они не выпускали на экран мои картины больше года,-- рассказывала Эйлен Мансинг, большими глотками отпивая из стакана, на котором вздрагивали ее тонкие пальцы,-- и, казалось, что они уже больше никогда не пригласят меня на съемочную площадку. Если об этом случае станет известно,-- говорила она с горечью в голосе,-- то все женские клубы на территории страны единогласно проголосуют, чтобы меня сожгли живьем на костре. Господи! -вздохнула она, полная жалости к себе самой.-- Я постоянно наступаю на те же грабли. По-моему, я уже исчерпала свой лимит,-- сказала она,-- лимит всепрощения. Все со мной происходит шиворот-навыворот, не так как у людей.-Она жадно пила, словно испытывая жажду.-- Если бы что-то вроде этого произошло раньше, на заре моей карьеры, то все обошлось бы. Было бы даже лучше. Мне такое было бы только на руку, помогло бы моей карьере. Если бы я была молодой девушкой, только начинающей свои выступления на театральной сцене,-- продолжала с горечью своим хриплым голосом Эйлен Мансинг в этой просторной обитой плюшем комнате,-- все говорили бы: "Нельзя так строго осуждать ее за это, ведь она молодая девушка, которая сама прокладывает себе дорогу в жизни. Вполне естественно, такой человек мог ее заговорить, заставить сделать, что угодно". Все проявляли бы ко мне повышенный интерес, все сгорали бы от любопытства, все только бы и говорили обо мне, все хотели бы видеть на сцене только меня, меня одну. Господи,-- сказала она, чувствуя свою экстравагантность,-- у меня было бы кое-что получше чемодана, набитого хвалебными рецензиями.

Кэрол встала. Ей уже не было холодно, и спазмы в горле прекратились. Она смотрела сверху вниз на сидящую перед ней Эйлен Мансинг с симпатией, словно родная сестра, с пониманием и сожалением.

-- Эйлен,-- назвала она ее по имени, и оно впервые как-то вполне естественно сорвалось с ее губ. Вот он, этот момент. Вот он ее шанс! Кто мог подумать, что он подберется к ней с такой стороны? -- Эйлен,-- сказала она, отставляя стаканчик с виски, взяв эту пожилую женщину за руку, жалея ее, жалея искренне, как родная сестра.-- Не волнуйся. Думаю, можно что-то сделать в этой ситуации.

Эйлен Мансинг подняла на нее глаза, с подозрительным, ничего не понимающим видом.

-- Что же? -- спросила она, и Кэрол почувствовала, как дрожат ее холодные руки.

-- Думаю,-- сказала она, уже более уверенно, более ровным голосом,-нам нужно поторапливаться, если мы хотим перетащить его в мой номер до рассвета.

Ее тихий, мелодичный голосок замолчал. Снова мы с ней сидели в баре Статлера, после двух лет, прошедших с этой памятной ночи. Мы сидели молча, потому что я был слишком потрясен тем, что услыхал от нее, а Кэрол больше нечего было добавить -- она рассказала мне все.

-- Все дело в том,-- начала она снова после продолжительной паузы,-что все произошло потом точно так, как мы предполагали. Но вся беда в том, что я просчиталась. Я думала, что я талантливее, чем была на самом деле. Ну, кто из нас не совершает рано или поздно ошибок? -- Она, поглядев на часы, встала.-- Мне пора.

Я помог ей надеть шубу и проводил ее до двери.

-- Хочу спросить тебя,-- сказал я.-- Почему ты в конце концов все мне рассказала?

Она бесхитростно поглядела на меня, такая милая, стоя в проеме открытой двери, а за ее спиной тек поток автомобилей.

-- Потому что, вероятно, мы больше никогда не увидимся,-- сказала она,-- и мне хотелось только сказать тебе, что я всегда тебе была верна и не изменяла. Мне хотелось, чтобы у тебя осталось обо мне хорошее воспоминание.

Наклонившись, она нежно меня поцеловала в щеку и пошла через улицу,-такая молодая, красивая, мечтательная, чуть возвышенная,-- и в этой своей блестящей шубе, в своем красивом, ладно сшитом костюмчике, с ее пышными, густыми белокурыми волосами, казалось, она отправляется на завоевание города.

"НАСТРОЙ СВОЕ СЕРДЦЕ НА КАЖДЫЙ ГОЛОС..."

-- Ну, как дела? -- спросил Уэбел, подходя к стойке.

-- Ночь -- она и есть ночь,-- печально ответил Эдди, наливая Уэбелу чашку кофе.

Шел уже третий час ночи, но посетителей в баре было никак не меньше дюжины. Несколько парочек в кабинках, у стойки напротив пивных кранов,-высокий моложавый мужчина о чем-то негромко беседовал со стриженой под мальчика брюнеткой в зеленых шерстяных чулках, двое-трое прилежных пьяниц нахохлились над мокрой стойкой из красного дерева, сутулясь в своих пальто и внимательным взглядом изучая содержимое своих стаканчиков; пьяный Джон Маккул в мятом вельветовом пиджаке и рубашке в красно-черную клетку, как у лесорубов, сидел за отдельным маленьким столиком возле входа, разрисовывая меню. Когда Уэбел вошел в бар, то поприветствовал Маккула, посмотрел на его пачкотню. Джон нарисовал футболиста с тремя ногами, с семью или даже восемью руками, словно у статуи из индийского храма.

-- Самые лучшие человеческие качества как на Востоке, так и на Западе,-- хрипло сказал Маккул,-- это честолюбие, скорость, грубость и честная игра, плюс неограниченные возможности вкупе с отказом от постоянно деградирующего материального мира.

Уэбел вернул Маккулу его рисунок, не вдаваясь больше в его детали. Маккул был хорошим театральным художником, но плохим живописцем, и стоило ему опрокинуть несколько стаканчиков, как он мрачнел, говор его становился весьма расплывчатым, туманным, и его толком нельзя было понять.