Пища была хорошо приготовлена, и Смит ел от души. Он уже давно так не угощался. Может, это в последний раз, думал он, но я наслажусь каждым куском. Момент был опасный, но таких моментов в его жизни было много, и он научился не отказываться от удовольствий, когда они предоставлялись.

Один из советников короля поднялся и начал говорить. В комнате воцарилась тишина. Прислушавшись, Смит понял, что эта речь не что иное, как горячий призыв против иноземных пришельцев и воинственное требование сбросить их в море. Ему показалось, что раз-другой он уловил слово «Роанок» и несколько раз расслышал «Чесапик» и «чикахомини». Затем оратор перешел к изложению мировоззрения народа паухэтанов. Высидев множество речей за долгие недели пребывания в плену, Смит знал, что выступающий может говорить часами и при этом владеть вниманием слушателей.

Смит то и дело обводил глазами большое помещение, надеясь увидеть, что Покахонтас присоединилась к торжеству. Ее отсутствие казалось зловещим. Он клял себя за то, что ищет ее, и, не найдя, погружался в беспросветное отчаяние. Он вроде бы увидел двух ее братьев, Памоуика и Секотина, но здесь они ни за что не ответят ни на какое его приветствие. Смит мог представить, какому давлению подверглась Покахонтас, вернувшись к отцу, в его королевство. Она обладала властью в мире паухэтанов, но была еще молода и уступчива. Понимая это, все равно, он не мог не чувствовать себя покинутым и, что еще хуже, разочарованным.

«Они собираются принести меня в жертву, — подумал Смит. — Здесь нет никого из моих людей, чтобы поторговаться или заступиться за меня. Их же здесь слишком много против меня одного». Он обдумал все возможности, но ни к чему не пришел. Прочитал несколько кратких молитв. Он всегда верил, что Бог помогает тем, кто сам помогает себе. Даже во время молитвы он инстинктивно продолжал искать путь к спасению.

«Надо ли мне заговорить и взмолиться о пощаде? Но моих знаний языка не хватит, чтобы должным образом попросить о милосердии. Кроме того, они станут презирать меня за то, что я не принимаю своей судьбы и не могу достойно умереть». Он почувствовал себя по-настоящему загнанным в угол. Много раз он испытывал это острое ощущение надвигающейся опасности, но всегда при этом была возможность бросить вызов и победить. И сейчас в первый раз он изведал холодный ужас отчаяния.

Выступавший наконец закончил. Король склонил голову, затем подозвал группу жрецов, которые подошли к возвышению и встали там, потряхивая своими погремушками. Хотя одеты они были не в черное, их головные уборы были те же самые — из набитых мхом змей и ласок, — которые Смит видел на дьяволоподобных существах в Уттамуссаке. Они заговорили между собой тихими голосами, и совещание было долгим. В заполненном людьми помещении ничто не нарушало тишину, только иногда кто-то переминался с ноги на ногу или приглушенно вздыхал.

Самый молодой жрец подал знак высокому воину, чье лицо было покрыто следами многочисленных сражений. Он прошагал к двери и выкрикнул наружу несколько приказаний. Свежий ночной воздух ворвался в дом, разрежая духоту от скопления людских тел и горящих факелов. Вошли несколько воинов. Они несли два больших камня. Пошатываясь под их тяжестью, они положили их в центре, на земляной пол. Мех воинов поблескивал капельками дождя.

Смит следил за приготовлениями. Он жалел, что сейчас рядом с ним нет священника-христианина, который помолился бы вместе с ним и отпустил его грехи.

Внезапно стройным шагом вошли обнаженные по пояс воины, с их влажных волос стекала вода, в руке каждый держал боевую дубинку. Мускулы играли, кожа блестела от масла, смешавшегося с дождевой водой. Они разделились на две группы, окружили массивные камни и бесстрастно смотрели в сторону пленника. Смит ответил им злобным взглядом. «Почему они выглядят так, будто совсем не рады забить меня дубинками до смерти? Я-то знаю, что будут. Если они умелы, то оглушат меня первым же ударом. Но они могут растянуть казнь и играть со мной долго», — подумал он, глядя на их руки и прикидывая их силу.

Смит повернулся к возвышению, и ему показалось, что в изгибе губ Паухэтана прячется злобно-насмешливая ухмылка. «Что ж, — подумал Смит, — он вполне может чувствовать удовлетворение, убивая нас по одному. Он вернет свою страну, но надолго ли? Сладить с жестокими испанцами ему будет гораздо труднее, чем с нами. Видит Бог, я желаю им как следует проучить его!»

Словно в ответ на внутреннюю мольбу Смита, Паухэтан встал и поднял руки. В ту же секунду в комнате установилась тишина. Ее нарушало только потрескивание факелов. И только Смиту было слышно нарастающее биение его собственного сердца, барабанным боем отдававшееся в ушах.

Паухэтан говорил недолго. Смиту удалось понять короля, сказавшего, что он будет принесен в жертву богу зла Океусу. «Будь проклят их бог-дьявол!» — подумал он. Повинуясь привычке, он сплюнул сквозь пальцы. Разводить церемонии со злом было некогда.

Над толпой пронесся вздох. Они не знали, что означает жест Смита. Угроза, злое заклинание? Потом воины схватили его за руки и подвели к двумя камням, поверхность которых в месте их соединения образовывала неровное углубление для головы. «По крайней мере, меня убивают со всеми приличествующими моему положению почестям», — подумал он.

Смит все еще злился, желудок сводило от ярости. Ему удалось прочесть еще одну молитву. Он молил Господа простить его злобу и грехи и просил не забыть о тех случаях, когда он пытался творить добро.

Два воина схватили его и заставили встать на колени. Один из коленных суставов щелкнул, отдаваясь в помещении звуком пистолетного выстрела. Они наклонили его вперед и вниз и прижали лицом к выхоложенному зимой камню. Смит коснулся щекой грубой поверхности и почувствовал запах плесени и лесной сырости. Ощущение оказалось до странности сладостным, оно окутало его чувством наслаждение и безопасности. Охваченный восторгом, он закрыл глаза. Ему захотелось унести с собой и этот камень и это чувство.

Он слышал, как воины выстраиваются, чтобы им удобнее было пустить в ход свои боевые дубинки. С пола поднималась пыль и он чувствовал ее вкус во рту. Ему вдруг страстно захотелось родных запахов, родного вкуса, звуков родного языка. И когда он в ожидании напрягся, его снова охватила ярость.

Он скорее угадал, чем услышал какое-то движение. Внезапно ему в лицо повеяло свежим воздухом. Что-то упало на спину и на плечи. От неожиданности он дернулся. Затем легкие руки обвили его голову, пряди волос скользнули по его щекам и гладкая кожа прижалась к его коже. Он услышал знакомый нежный голос.

— Если они убьют тебя, пусть убьют и меня.

Произнося эти слова, Покахонтас баюкала его голову в своих руках. Потом она прижалась лицом к его лицу. Они не слышали возбужденного гомона голосов, шагов бегущих воинов, не видели ужаса на лицах окружавших их людей. Не было ничего, кроме тепла их сливающихся дыханий и мягкого прикосновения ее грудей к его спине. Наконец она подняла голову и поглядела через плечо на изумленных и растерянных воинов, на отца, с мрачным лицом сидевшего на своем возвышении.

Великий король поднял руку, и воины отступили. Присутствующие молча смотрели, как любимая дочь короля поднимается с камней смерти. Покахонтас протянула правую руку, давая Смиту понять, что ему тоже следует встать, и они вдвоем подошли и остановились перед Паухэтаном. Странно, но его грозное лицо вдруг тронула улыбка легкого восхищения, хотя глаза оставались суровыми, даже безжалостными.

— Отец, — заговорила Покахонтас, — я умоляю тебя пощадить мою жизнь и жизнь капитана Смита. Этот человек не сделал нам ничего плохого, наоборот, от имени своего народа он принес нам добрую волю и желание торговать с нами.

В помещении стояла мертвая тишина. Через несколько секунд король спокойно сказал:

— Покахонтас, ты проявила смелость. Я оставлю капитана в живых. — Он повернулся к страже. — Отведите его в большой дом. Я распоряжусь о нем позже.

Большой дом стоял в глухом лесу в миле от Веровокомоко. Смит увидел сотни скальпов, которые аккуратными рядами были развешаны по стенам и образовывали своеобразный узор на коре. Никакого другого убранства не было, если не считать большой циновки, свисавшей с потолка и делившей дом на две комнаты. «Не очень-то обнадеживающее жилище, — подумал Смит, — но я жив. Может, удастся вернуться и в Джеймстаун». В доме никого больше не было, и звук царапавших по крыше веток отдавался глухим эхом. Он послушно сидел перед огнем, как приказали ему воины.