Можно вспомнить и Руми, выдающегося мистика и поэта, который говорил своим слушателям, что, как и подобает хорошему хозяину, он потчевал их стихами, поскольку они требовали их, -- подавая то, что они спрашивали. "Но, продолжал он, стихи -- это ничто по сравнению с определенной высокой степенью развития индивидуума." Такого рода замечание не утеряло своей остроты и по прошествии почти семисот лет. Не так давно это место вызва-ло у одного обозревателя влиятельной британской газеты такое негодование, что он заявил: "Руми может считать, что поэзия -- это ничто. Я же считаю, что его поэзия -- ничто в этом переводе".

Но суфийские идеи, излагаемые подобным образом, никогда не предназначались для того, чтобы бросить человеку вызов, но были призваны лишь указать ему более высокую цель, поддержать его представление, что в сознании могут быть заключены такие силы, которые создают, например, суфийских гигантов. Любители спорить неизбежно обрушиваются на эту идею. Именно преобладание подобной реакции и дает суфиям основание утверждать, что люди в действительности не хотят того знания, которым суфизм способен наделить их: в сущности, они ищут лишь удовлетворения своих собственных желаний в рамках своей собственной системы мышления. Но суфии настаивают на том, что, говоря словами Руми: "короткое время в присутствии Друзей (суфиев) лучше, нежели сто лет ревностного поклонения".

Суфизм также утверждает, что человеку по силам стать объективным, и что объективность позволяет индивидууму постигать "более высокие" факты. Поэтому человеку предлагается попытаться дать толчок своей эволюции вверх, по направлению к тому, что в суфизме иногда называется "истинным умом".

Суфии заявляют, что это знание нельзя найти в книгах, и большая часть его передается лично в процессе взаимодействия учителя и изучающего. "Слишком большое внимание, уделяемое писанным текстам -- настаивают они, -может оказаться даже вредным." Это представляет собой еще одну проблему, ибо явно противостоит пониманию ученого, равно как и члена огромного современного образованного общества, который полагает, пусть даже временами только подсознательно, что все знание несомненно записано в книгах.

Все же суфии долго и напряженно трудились над тем, чтобы приспособить писанное слово для передачи определенных частей того, чему они учат. Это привело к использованию переделанных и зашифрованных материалов -- созданных не с целью специально или навсегда сокрыть истинное значение, но предназначенных показать, после расшифровки, что то, что внешне представлялось завершенной поэмой, мифом, трактатом и так далее, допускает также и другое толкование: явление такого же порядка, как в калейдоскопе. И когда суфии для подобных целей рисуют схемы, подражатели стремятся просто-напросто скопировать их и пользуются ими затем в соответствии со своим собственным уровнем понимания.

Другой суфийский прием порождает еще одну проблему. Многие суфийские отрывки, даже целые книги или последова-тельность утверждений предназначены, чтобы стимулировать мышление, иногда даже путем вызывания здравой критики. Такие тексты, однако, слишком часто воспринимаются читателями, склонными все понимать буквально, как достоверное изложение убеждений, исповедуемых автором.

На Западе в целом имеется необъятное море переводов. В подавляющем большинстве это буквальный пересказ только одной грани многогранных текстов. В принципе западным изучающим известно, что такие грани существуют, но пока что они никак не прилагали это знание в своей работе. Справедли-вости ради следует сказать, что некоторые из них признали, что такое им не по силам.

Еще одна идея суфиев, порождающая проблему, которую многие нашли невозможным вместить в своем сознании, -- это утверждение суфиев, что суфизм может преподаваться под многими обликами. Иначе говоря, суфии не привязаны ни к каким условностям. Некоторые весьма успешно пользуются религиозной формой, другие -- романтической поэзией, некоторые обращаются к анекдотам, сказкам и притчам, другие опираются на художественные формы и плоды ремесел. Суфий по опыту может сказать, что все эти формы законны. Но посторонний, воспринимающий все буквально, каким бы искренним он ни был, нередко будет в раздражении требовать ясного ответа, являются ли эти суфии алхимиками, членами каких-либо организаций, религиозными фанатиками, скоморохами, учеными -- или кем-то еще. Эта проблема, хотя она особенно приложима суфизму, отнюдь не нова. Власти приговаривали суфиев к смерти, изгоняли из дома или сжигали их книги -- за то, что те пользовались нерелигиозными или неприемлемыми в данной местности формулировками. Некоторые из величайших суфийских классиков обвинялись в ереси, вероотступничестве, даже в политических преступлениях. Да и сегодня на них обрушивается огонь со стороны представителей всевозможных кругов, и не только религиозных.

Даже поверхностное исследование предполагаемых истоков суфизма обнаружит, что, несмотря на заявление суфиев о том, что суфизм является эзотерическим учением внутри ислама, с которым, как вследствие этого считается, он полностью согласуется, он также лежит в основе таких формулировок, которые многие считают совершенно отличными друг от друга. Поэтому, несмотря на то, что "цепь передачи" приводимых учителей восходит к самому пророку Мухаммаду в той или другой линии преемственности, используемой какой-либо школой или учителем, она также может рассматриваться -- теми же авторитетами -- как исходящая, например, от Увайса аль-Карни, который в своей жизни вообще не встречался с Мухаммадом. Такой авторитет, как Сухраварди, так же как и розенкрейцеры и другие, определенно утверждает, что это -- форма мудрости, которая была известна и практиковалась преемственным рядом мудрецов, включая таинственного древнего Гермеса из Египта. Другое свидетельство -- человека, обладающего не менее высокой репутацией, ибн аль-Фарида (1181 -- 1235 г.г.), -- гласит, что суфизм лежит в основе систематизации и предшествует ей; что "наше вино существовало ранее того, что вы называете виноградом и вином (под виноградом и вином подразумеваются школа и система)":

Мы пили в честь Друга,

Пьянея, даже до сотворения вина.

Нет сомнения, что дервиши, мечтавшие стать суфиями, традиционно собирали воедино для изучения все остатки этого учения, которые им удавалось найти, ожидая того момента, когда среди них, быть может, появится толкователь и вдохнет жизнь в принципы и практику, действенный смысл которых был для них утерян. Эту теорию можно обнаружить и на Западе -- конечно же, в масонстве с его понятием "утерянной тайны". Такая практика вполне подтверждается, например, в учебном руководстве "Авариф-аль-Маариф", и интересующиеся подобными деталями рассматривают это как проявление мессианских ожиданий, характерных для суфизма. Чем бы это ни было, а оно относится лишь к "подготовительной ступени", но не к собственно суфизму, имеются свидетельства, что время от времени людей в Европе и на Ближнем Востоке, независимо от их психологических представлений или веры, находили и вдохновляли на путь суфийского учения приходившие к ним учителя, иногда таинственного происхождения. На протяжении веков в таких людях видели Вселенских, или Совершенных, Людей ("Инсан-и-Камил"). Так было и в случае Руми и Шамса из Тебриза; Бахааддина Накшбанда из Бухары; ибн аль-Араби, который в своем учении использовал термины религии, образы древности и любовную поэзию; и многих других, менее известных в западной литературе.

Проблема для изучающего здесь может заключаться не в том, имела ли место такая "иррациональная" форма деятельности или обновления традиции или нет, но скорее в психологической трудности признания этих людей как действительно имевших особое назначение -- "воссоединить ртутные шарики" или "восстановить, пробудить внутренний поток в человеке".

Но мы даже еще не приступили к перечислению тех областей, в которых суфии или учения, по общему признанию разработанные ими, причем последние составляют меньшую часть действительного количества, поскольку суфизм есть действие, осуществляли социальную, философскую и другие формы деятельности на протяжении последнего тысячелетия. Такие внешне различные по характеру личности, как прямолинейный Руми, праведный Чишти, "Богом опьяненный" Халладж, государственные мужи Муджаддидов, веками трудились, прилагая свои силы для действительного воссоединения общин, внешне необратимо разъединенных.