Железновский придвинулся ко мне чуть ли не с кулаками:
- Ты что, действительно считаешь, что все, в том числе и я, законченные суки? Дал бы я тебе в рожу, да драться ты умеешь, скот! Подкрасишь - неудобно перед начальством. - Он вдруг по-доброму засмеялся.
- Все-таки - о ней? В каком качестве Лена едет?
- Я тебе уже сказал. Какое твое дело?
- И какое мое дело? И какое твое дело?
- Принципиальный, зануда!
- Ну, конечно, не к тебе же она шла, когда я выходил, перед вашим этим общим обедиком, из штаба отряда?
- Может, ее вели... Чтобы снять очередные показания... - Он по привычке оглянулся, он стал самим собой. - Ты что, всего не переварил, что случилось?
- Многое из того, что случилось, я не понял. Не понял!
- Ну и скажи себе спасибо, что не понял. Иначе кто-то бы тебе помог, чтобы ты все сразу понял. За женой интенданта Соловьева зашагал бы с песней. Что не пошагал, за это благодари Шмаринова.
- И тебя, конечно.
- Может меня - в большей степени, придурок.
Я набычился, замолчал. Потом мне пришла ясная мысль о продолжении всего, что идет, и о том, что это продолжение уже его, Железновского, не касается. Он уедет, забудет все. У него карьера. Он хитер, изворотлив. Он даже меня готовил к тому, чтобы о нем я никогда не говорил плохого в связи с женой сбежавшего коменданта. Железновский не обижал Мещерскую! Он будет ехать, сопровождать ее, сделает вид, что никогда с ней не танцевал, никогда в палатке не говорил о своей любви к ней. А я останусь здесь. Мне - заслон перед карьерой. Мы опоздали. Поезд уехал наш. Они учились, эти все. А мы шесть лет, изо дня в день занимались шагистикой. Напра-аво! Нал-л-ево! Часовой - есть лицо неприкосновенное! Стой, кто идет! Разводящий со сменой! Стой, стрелять буду!.. Проклятье! Жалость, жалость, жалость!
Но я сказал, о чем думал:
- Пустит меня Шмаринов на заставу Павликова, как ты думаешь?
Он от двери уже ответил:
- Это он уже будет решать. Без моей подсказки... Впрочем, вы братья по волейбольному оружию. Почему бы ему не подтолкнуть тебя к виселице? - И издевательски усмехнулся: - Прощай, газетчик! Молю тебя, не дай Бог интересоваться всем тем, чем ты интересуешься в таких дозах. Сбрасываю все на нервные перегрузки. Пашешь-то за двоих. Редактор твой каждый день портки стирает от страха...
Я ему сразу же все почему-то простил. Ведь не замел же он меня? И ведь он там, в палатке, когда отключился, был человеком. Ведь он говорил там по-другому. На нашем человеческом языке говорил. Сейчас он - карьера. Мчится к ней. Но все-таки говорит. Со мной говорит. Что для него я в сравнении с ним? У него - крыша! Какая крыша! А я? Я остаюсь один на один со своим трусливым редактором. И - никого более. И впереди непроверенно-длинный срок службы. И Романовский крест над головой. И афганец-ветер. И тоска смертная - Лена уехала! Лена уехала!
- Счастливо, Игорь! - мягко, как можно мягко сказал я ему, не посадившему меня вместе с женой интенданта Соловьева. - Не поминай лихом. И не думай, что я такой дурак, чтобы болтать языком и в чем-то копаться. Это серьезно.
Он поглядел на меня долгим, изучающим взглядом и дружески помахал мне рукой.
- Слушай, - порывисто вернулся. - Не надо уверять, что завяжешь с разбором этого всего, что было. Сам же поедешь на заставу... Зачем же хитришь... Нас же, каждого из нас, не переделаешь! И не все же мы подонки. Эти ребята... Впрочем, я тебе уже говорил! Но неужели ты думаешь, что это не урок?.. И пойди к ним, оставшимся. Пойди! И передо мной не стелись. Ты другого уверяй, что не станешь копаться. Мы все - идиоты и будем копаться, хотя это очень страшно. Ты еще этого не знаешь!
Дверь хлопнула, потом, под очередное гудение машины, хлопнула калитка.
Шмаринов сразу согласился: поезжай. Он снабдил меня документом, посадил в машину, которая спешным порядком отправлялась на заставу Павликова.
- Выйди-ка на минутку, - когда уже загудел мотор, сказал он.
Я быстро выскользнул из кабины. Мы отошли от всех.
- Знаешь, зачем я согласился так быстро? - спросил Шмаринов. - Ведь семья Павликова там. Обычно в таких случаях... Да хоть подыхай!.. Да что там говорить! - Он махнул бессильно рукой. - Катей ее зовут. А малышей не помню. Ты сам уже довези ее. Тут я буду стараться...
В машине со мной ехало новое пополнение - ребята крепкие, но какие-то уж больно, для взгляда солдата, прослужившего столько лет срочной, неотесанные. Форма на них сидела неуклюже, топорщилась. На все мои вопросы, однако, они отвечали односложно, увиливая от прямых ответов. Кто-то с ними поработал по всем пунктам этого недурного для военных слова - бдительность. Они были бдительны, насторожены. И во мне даже, человеке, которого посадил в машину полковник, как они поняли, старший тут, подозревали чужака, которому ни в коем случае доверяться нельзя. Что тут произошло, они толком, пожалуй, не знали, но чувствовали: произошло немаловажное, раз их так быстро обмундировали, выдали автоматы и винтовки и спешно везут на машине куда-то далеко, в пески.
Полулунные, серповидные очертания барханов показались вдали. Мы ехали к ним с наветренной стороны. Вытянутые по ветру "рога" приблизились прямо к колесам машины, бугристые пески шли теперь и справа, и слева. Они, эти "салажаточки", притихли, перестали даже сморкаться. Были среди них русские, один с Байкала. Когда задул афганец, это перед тем, как я сел в машину, он сказал, что у них баргузин - так то ветер, а этот, мол, южный, весенний - чепуха - перетерпим; были среди них грузины, один тоже что-то сказал про влажные тропические ветры и растения... Были армяне, азербайджанцы... Они, оказывается, из школы сержантов. Не доучились. Всех подняли. И едут сменять, как в войну, своих побратимов...
На заставе был один повар Егоров и семья старшего лейтенанта Павликова. Когда остановилась машина, я спрыгнул первым и пошагал к домику, где, по моим представлениям, должны были находиться квартиры недавних тутошних офицеров.
Меня резко перенял Егоров.
- Что-то начальства большого нет, товарищ старшина? - заискивающе заблеял он козленочком. - Может, вы решите вопрос? Я ить вас видел там, средь начальства крупного!
- А зачем тебе начальство? - сурово спросил я.