Когда мы вошли, Тибс с необычайной церемонностью приветствовал меня под своим кровом, а затем, обратясь к старухе, спросил, где ее хозяйка.
- Известное дело, где, - ответила та, - стирает обе ваши рубахи у соседей. Ведь лохани они больше не дают!
- Какие две рубахи? - воскликнул несколько смущенный хозяин. - О чем говорит эта дура?
- Про что знаю, про то и говорю, - возразила старуха. - Она стирает ваши рубахи у соседей, потому что...
- Тысяча проклятий! - закричал Тибс. - Я не желаю больше слушать твои глупости! Иди и скажи хозяйке, что у нас гость. Проживи эта шотландская карга у меня хоть тысячу лет, она все равно так и не выучится, как положено себя вести служанке, а уж о светских приличиях и манерах и говорить нечего. И вот что удивительно: до меня она служила у члена парламента, моего приятеля, шотландца, человека весьма светского... но пусть это останется между нами. Пока мы ожидали появления миссис Тибс, я имел возможность осмотреть комнату и ее убранство, которое состояло из четырех стульев с продавленными сиденьями, вышитых, как заверил меня Тибс, его супругой, квадратного стола с облезшим лаком, колыбели в одном углу и громоздкого комода - в другом; над камином красовались разбитая пастушка и мандарин без головы, а на стенах развешаны были жалкие картины без рам, писанные, как объяснил Тибс, им самим.
- Как вам, сударь, нравится этот портрет в углу, выполненный в манере Гризони {2}? Сколько в нем гармонии! Это мой автопортрет, и хотя в нем нет никакого сходства с оригиналом, одна графиня предложила мне сто гиней за копию! Я, разумеется, отказал ей, - ведь я не какой-нибудь ремесленник!
Тут, наконец, появилась миссис Тибс. Она была одета неряшливо, но держалась кокетливо, и, несмотря на худобу, еще сохранила следы былой красоты. Она раз двадцать кряду извинилась за свое дезабилье, но выразила надежду, что ее простят, так как она всю ночь веселилась в парке с графиней, которая без ума от роговой музыки {3}.
- Да, кстати, душенька, - сказала она мужу, - его сиятельство не преминул выпить за твое здоровье полный бокал.
- Ах, бедный Джек, - воскликнул Тибс, - добрейшее существо! Я знаю, он во мне души не чает! Надеюсь, душенька, вы распорядились насчет обеда? Конечно, ничего парадного - ведь нас только трое. Лучше что-нибудь изысканное: немножко тюрбо, или ортолана, или...
- А что вы скажете, мой дорогой, по поводу чудесного кусочка бычьей щеки, - перебила его жена, - прямо с жара и под соусом по моему рецепту?
- Чудесно! - воскликнул Тибс. - К такому блюду бутылочка крепкого пива будет как нельзя кстати. Но подайте нам ваш соус, который так нравится его светлости! Я терпеть не могу эти огромные куски мяса, которые невыносимо отдают деревней. При одном их виде человек, хоть сколько-нибудь знакомый с обычаями света, содрогается от отвращения.
К этому времени мое любопытство явно поубавилось, зато аппетит разыгрывался все сильнее. Общество глупцов лишь вначале вызывает у нас улыбку, но затем неизбежно наводит уныние. А потому я поспешил сказать, что уже приглашен в другое место, о чем совсем было запамятовал, воздал честь дому по английскому обычаю, сунув в дверях монету старой служанке, и удалился, хотя миссис Тибс заверяла меня, что обед будет на столе не позже чем через два часа.
Прощай!
Письмо LVI
[Некоторые мысли относительно современного положения в различных
странах Европы.]
Фум Хоум - взыскующему страннику Альтанчжи.
Дальние звуки музыки, которые обретают новую сладостность, пролетая над широкой долиной, не так радуют слух, как весть от далекого друга. Караван из России только что доставил мне двести твоих писем с описанием европейских нравов. Ты предоставил географам измерять высоту тамошних гор и глубину озер, а сам стремишься постичь дух, образ правления и нравы страны.
В этих письмах я нашел дневник, в котором запечатлена работа твоего ума, размышляющего обо всем, что происходит вокруг, а не мелкие подробности путешествий от одних зданий к другим, не описания таких-то развалин или такого-то обелиска и не сообщения, сколько туманов {1} ты отдал за такой-то товар и каким количеством провианта запасся, чтобы пересечь еще одну пустыню.
Из твоего рассказа о России я узнаю, что страна эта вновь готова вернуться к прежнему варварству, что ее великому императору {2} следовало бы прожить еще сто лет, чтобы до конца осуществить свои обширные преобразования. Но дикарей можно уподобить лесу, в котором они обитают; для того чтобы расчистить участок под пашню, достаточно несколько лет, но чтобы земля стала плодородной, требуется куда больше времени. Приверженные старине, русские вновь воспылали враждой к чужеземцам и вернулись к прежним своим жестоким обычаям. Воистину благие перемены происходят постепенно и трудно, дурные - скоро и легко {3}. "Не нужно дивиться тому, - поучает Конфуций {Хотя этого прекрасного изречения нет в латинском издании "Поучений Конфуция" {4}, однако Ле Конт приписывает ему эти слова в своем "Etat present de la Chine" ["Современное положение Китая"], том I, стр. 342.}, что мудрецы шествуют стезей добродетели гораздо медленнее, нежели глупцы стезей порока. Ведь страсти увлекают нас за собой, мудрость же только указывает путь".
Германская империя {5} - этот осколок величия Древнего Рима находится, судя по твоему описанию, накануне полного распада. Члены этого огромного тела не связаны меж собой государственными узами, и лишь уважение к старинным установлениям кое-как еще удерживает их вместе. Даже понятия отечество и соотечественник, на которые опирается государственный строй у других народов, здесь давно уже остаются в небрежении, и жители там предпочитают именоваться по названию тех или иных крохотных земель, где они увидели свет, нежели носить куда более известное наименование "немец".
Правительство этой империи можно уподобить суровому хозяину, но слабому противнику. Княжества, которые пока еще подчиняются законам империи, ждут лишь удобного случая, чтобы скинуть их ярмо, а те, что уже достаточно сильны и давно им не повинуются, ныне сами стремятся диктовать империи свою волю. Борьба в империи теперь ведется не ради охраны старинного государственного устройства, но для его разрушения. Если перевеса добьется одна сторона, управление неизбежно станет деспотическим, если же другая, то возникнет несколько независимых государств, но в любом случае нынешнее ее устройство будет уничтожено.