Я сидел, обняв за плечи брата Эли, а в пространство между нами, чтобы хоть немного согреться, втиснулась наша сестра Эсфирь. Погромщики отняли у меня пиджак, и я, одеревенев от холода, думал о вчерашних слезах, слезах сегодняшних и о тех слезах, которые ждут нас завтра.

- Попробуй уснуть, Эсфирь, - тихонько повторял я, когда сестра просыпалась. - Попытайся снова уснуть, моя маленькая Эсфирь.

Каждый раз, открывая глаза, она начинала рыдать, как будто природа сделала маленьких детей такими, что они не плачут когда спят, и ревут, как только проснуться.

Надо мстить, думал я. Женщины плакали, мое избитое тело при каждом вздохе ныло, ссадины и порезы кровоточили, пачкая одежду. И во всех этих страданиях я слышал лишь одно слово: мщение, мщение, мщение.

- Они идут, - сообщил перед самым рассветом дядя Самуил, не оставлявший своего наблюдательного поста у окна. Вскоре до нас долетел так хорошо нам знакомый гул толпы. - Я здесь не останусь, - сказал Самуил. - К дьяволу! Сара, Сара... - нежно произнес он, и такого нежного обращения к супруге, я раньше ни у кого не слышал, - ...поднимайся, дорогая. Пойдем...

Сара встала с пола и взяла его за руку.

- Что нам делать? - спросила мама.

Отец посмотрел в потолок на своих ангелов.

- Пойдем, - сказал я. - Попытаем счастья на улице.

Мы гуськом вышли через черный ход. Двенадцать человек двигались самостоятельно, а младенец отправился в путь на руках Самуила. Мы брели по заледеневшей грязи, стараясь держаться ближе к стенам и всеми силами избегая появляться в тех местах, откуда доносились звуки жизни. Мы бежали от света и страшно мучались, когда уставшие дети каждые пять минут требовали отдыха. Через широкие улицы мы перебегали так, как кролики перебегают через открытое поле.

Месть...месть...месть... думал я. Чтобы спасти близких от смерти, огня и мучений, я шел первым по темным закоулкам, стараясь держаться ближе к высоким заборам. Маму я держал за руку.

- Иди, мама, иди... - молил я, когда она замедляла шаг. - Ты должна идти! - кричал я на неё, когда она останавливалась.

- Да, Даниил... конечно, Даниил, - шептала она, цепляясь за мои пальцы натруженной от вечной работы, покрытой мозолями рукой. - Прости, что я иду так медленно. Прости, пожалуйста...

- Кливленд... - произнес папаша, когда солнце поднялось над горизонтом. - Ведь я мог поехать в Кливленд. Дядя приглашал меня туда.

- Успокойся, папа! - сказал Давид. - Прошу тебя, перестань говорить об Америке.

- Да, конечно, - согласился отец. - Что сделано, то сделано... На все воля Божья. Кто я такой... - произнес он, опершись спиной на стену, когда мы на некоторое время остановились. - Кто я такой, чтобы задавать вопросы...? Тем не менее, в Америке такое не случается, и у меня была возможность...

Давид больше не произнес ни слова.

С наступлением дня избегать встречи с толпой становилось все сложнее. Создавалось впечатление, что последние двое суток в Киеве никто на ночь не смыкает глаз, и даже ранним утром нам едва удавалось избежать смертельной опасности. Дважды в нас стреляли из окон, и нам приходилось мчаться что есть мочи за угол, скользя по грязи и волоча за собой вопящих детей. Когда в нас начали стрелять в третий раз, мой брат Давид вдруг замер с открытым ртом и сел в грязь.

- Колено, - сказал он. - Мое колено...

Мама и я оторвали рукав от отцовского пиджака и обмотали им ногу Давида чуть выше колена. Отец молча взирал на наши действия. Без одного рукава он почему-то казался кривобоким и выглядел абсолютно нелепо. Я взвалил Давида себе на спину, и мы двинулись обратно к дому. Когда я качался, и поврежденное колено утыкалось в меня, брат, чтобы сдержать крик, колотил меня кулаками по спине.

Вернувшись домой, мы снова оказались в разграбленной гостиной. В разбитые окна лился солнечный свет, и обстановка казалась совершенно абсурдной. Все семейство сидело на полу, завернутые в тряпье Сара и Рахиль походили на мумии. Папаша по-прежнему оставался в пиджаке с одним рукавом. Второй рукав был затянут на ноге Давида. Давид потел настолько сильно, что вокруг него на полу начали образовываться маленькие лужицы. Все дети сбились в угол. Они вели себя ужасающе тихо и лишь следили за каждым движением взрослых быстрым движением глаз.

Весь день одни погромщики сменяли других, и с каждым новым появлением бандитов мы всё сильнее ощущали приближение смерти. Уколы штыками становились чуть глубже, и крови проливалось все больше и больше. Ближе к вечеру у Давида началась истерика, и он в состоянии экстаза принялся с воплем колотить кулаками по полу. Нам не оставалось ничего иного, кроме как слушать эти крики и смотреть друг на друга с видом обезумевших от ужаса животных, заключенных в каком-то фантастическом зверинце.

- Во всех наших бедах виноват только я, - не унимался отец. - Передо мной открывались великолепные возможности, но мне не хватило мужества ими воспользоваться. Такова истина. Я слабый человек. Я - ученый. Мне не хотелось пересекать океан ради страны, языка которой я не знаю. Судите меня. Прошу вас всех - судите меня, как можно строже.

В четыре часа Эли поднялся с пола.

- Я ухожу, - сказал он. - У меня нет сил здесь оставаться.

И прежде чем мы успели его задержать, он повернулся и выбежал из комнаты.

Погромщики, освещая дорогу факелами, появилась сразу после наступления темноты. На сей раз они были настроены крайне воинственно. Налившись алкоголем, толпа жаждала крови.

Обыскав весь дом, бандиты снова вернулись в гостиную, раздосадованные тем, что им не удалось найти ничего ценного.

Они заставили подняться с пола всех мужчин и, выстроив их перед собой, стали изобретать новые издевательства, чтобы слегка развлечься. На этот раз, подумал я, мы, видимо, умрем. В доме больше нечего было грабить. Мне очень не хотелось умирать.

И мы бы обязательно умерли, если бы одного из мучителей не осенила великая, как ему показалась идея.

- Побрейте его! Побрейте старого выродка-святошу!

Бандиты встретили это предложение восторженным ревом. Два человека вытащили отца на середину комнаты, а третий - толстый коротышка - принялся брить его штыком, в пляшущем свете факелов. Толстяк, развлекая публику, изображал из себя клоуна. Он то и дело сильно оттягивал скрюченными пальцами кожу на щеках отца и, горделиво вздернув голову, делал вид, что любуется своим мастерством. Топчущиеся за его спиной бандиты весело хохотали.