- Хо! А как он воспитан? - прицепился Евксентьевский. - А? Как?

- Он воспитан _в духе_, - послышался голос Бирюзова, оказывается, Санька не спал еще.

- Ка-а-ак?! В духе? Ха-ха-ха! В духе! - Евксентьевский хохотал в темноте, повторяя на все лады это словцо Саньки, совсем будто изнемог от нехорошего своего смеха, пока кто-то из рабочих не зарычал на него свирепо и не пригрозил, что выкинет сейчас это стерво, этот свинячий кусок из палатки...

Ночь вышла плохая. В палатке было душно и с откинутым пологом, временами дождь подшумливал реке, подплескивал, а когда он притихал, кто-нибудь из пожарников вылезал ощупкой наружу, чтоб поглядеть на звезды, да только их так и не показало. А Родион - Пина всю ночь чувствовала его рядом - не заснул совсем.

Поднялся он чуть свет, Саньку выволок за ногу. Они затюкали топорами на берегу, разбудили всех. Пожарники с ходу взялись за плот. Бурливыми здешними паводками натащило в тальник пропасть лесу. Он громоздился там и сям большими завалами. С дерев, подмытых где-то вверху, Учуга содрала по пути сучья и кору, отгладила, отшлифовала бревна; а солнце их отбелило и до звона высушило. Сейчас они были скользкими от дождя, изрядно тяжелыми, однако сырые лесины валить да таскать с кручи куда как тяжелей бы вышло.

Дело пошло ходом, будто сытые все были, только Евксентьевский не взял топора в руки. Да и пусть бы его, с топором-то он не особенно в ладах, не мешался хоть и то хлеб, однако Санька во время перекура, как всегда, с прищуром глядя на Гришку Колотилина, сказал:

- Гриш, а некоторые, наверно, не думают отсюда плыть.

- Саня! - тихо попросил Родион.

- Гляди-ка, Гриша! - громко продолжал Бирюзов, и все посмотрели на Евксентьевского, который сидел, как тогда, после пожара, отвернувшись к реке, и безвольно опущенные плечи его подрагивали. - Некоторые считают, что...

- Брось, Санька! - строго сказал Родион. - Брось...

Евксентьевский вскочил, обернулся к пожарникам и, скрипя зубами, стал выкрикивать:

- Воспитываете, да? В духе, да? Ха-ха-ха! В духе! У-у-у-у, серые дубы!

- Сядь, Санька! - крикнул Родион и произнес с нажимом: - А вы, товарищ, отошли бы в сторонку...

Евксентьевский встретил взгляд Родиона, полез на кручу, - наверно, пучек поесть, и всем как-то даже полегчало. Пусть не работает, лишь бы глаза не мозолил да не сорил словами в такой момент. (Нет, какое счастье, что на северных пожарах я отдохну от этого поганца. Он совсем не любит людей. Может, таким он сделался от пустой своей жизни? А тут увидел, что эти мужики - настоящие мужики, и вот бесится, чтоб пустоту свою прикрыть. С чего вчера вечером он меня с Пиной зацепил? Зачем? Ведь совсем не его дело. А продукты парашютистам - это был единственный выход. На новый пожар без хлеба не высадишься. Может, из-за этого они спасли кусок золотой тайги?..)

Когда искали сходные бревна, кто-то из пожарников набрел в приречной низине на черемшу, зеленую, мягкую и крупную - хоть коси. С солью она шла, да еще как. Ее острый чесночный вкус пожарникам был привычен, а Гришка, тот даже потужил, что в Москве такой закуски не подают - уж больно подходящая штука для этого дела.

На завтрак съели с черемшой по небольшому кусочку хлеба и вволю напились чаю с сахаром. Все молчали у костра, и на небо уже никто, кроме Родиона, не смотрел - сырое и низкое, оно совсем запечатало долину. Тучи медленно сходились, густели, тяжко возлегли на гольцы. Должно быть, от тяжести своей они сползали по склонам долины вниз, заволакивая лес и пожарище, распускали и прибирали серые мокрые хвосты. Никакому вертолету не пролететь теперь, и Гуцких, должно быть, там сейчас переживает. Вечно он переживает, хотя Родион с командой пропадал всяко: и дымами на неделю накрывало, и пожар как-то два раза пришлось окапывать капитальный, и парашюты, бывало, на себе через перевал тащили. "Не бойсь, Платоныч, вылезем!" Родиона радовало, что вода в Учуге поднялась от дождя и пошла быстрей будто. Надо плыть скорей до первой избы...

Когда все взялись рубить пазы в ставе плота, Родион сунул свой топор в чехол, вышел к ручью и по скользким камням полез на склон, чтоб вырубить стяжки поровней - на ронжины и греби. По каменному руслу бежала сверху грязная вода - с гари все вымывало пепел и уголье. Сырая тайга, ссыпая воду, перекатно шумела верхом. Временами доносило сюда слабое бормотанье реки, мягкие удары топоров, а птиц не было слышно.

Ладные березки уже светились по правей стороне, однако Родион решил подняться выше и там свернуть с ручья - вдруг встретится в траве саранка? Он выкопает и принесет ее плотную желтую луковицу Пине. В этой луковице что-то вроде крахмала, дольки приятные на вкус, мучнистые и сытные. Тихо-то как! Да какие теперь птицы в атом неживом лесу? Вот глухарка только, умница, где-то здесь, рядом. Заквохтала будто бы тревожно. Она?

Родион глянул налево, в сквозной черный лес, хотел было уже повернуть назад, вниз, чтоб не тревожить копалуху в гнезде, и тут вздрогнул глухарка закричала за обгорелыми кустами, и Родион выпрыгнул из канавы, рванулся туда, на голос птицы. Гнездо. Елки-моталки, неужто бывает такая подлая подлость?! Гнездо было разорено, растоптано - и не смотреть бы на него совсем. Тут Родион увидел Евксентьевского меж камней, его мерзейшую рожу, неспокойные глаза и палку в руке. Глухарка слетела с края обрыва и клекотала где-то внизу.

- Вы это зачем?! - Родион не помнил себя. - Ты это что, фашист?!

А Пина, прислушиваясь к перестуку топоров, собирала черемшу в сырой низинке. Стан был рядом, за ивняком, и даже голоса пожарников слышались редкие и посвист Саньки Бирюзова - вот уж кто не вешает носа! Пина решила набить целый мешок черемшой, чтоб можно было дорогой хоть что-нибудь жевать. Она не боялась плыть на плоту, надеялась на Родиона. Учуга к тому же была тут полноводной, не шиверистой. Скоро ли только выберутся они к жилью? Родион сказал, что километров за сто отсюда на реке значится кордон. Два или три дня уйдет? Ничего! С такими людьми пропасть невозможно, а на черемше три дня не страшно. Хлеба еще есть две буханки, соль, сахар...

Она подняла голову и прислушалась. Топоры почему-то вдруг умолкли. И голосов не слышно, и Санькиного свиста, лишь Учуга привычно шумит в камнях. Пина выпрямилась. Что такое? Будто и вправду ни души на эти сто верст, а она тут одна, и неладно, глухо гудит лес. Пина испуганно шагнула через тальник.

На стане что-то стряслось. Рабочие сгрудились в кучу. Баптист поодаль глядел в небо и крестился меленько. А там, среди рабочих, сидел на бревне Родион. Вот Бирюзов подымает его за плечи и ведет к реке, на камни.

Пина не заметила, как она очутилась на стане. Рабочие сидели, потупясь, и отворачивались ее от взгляда. Неелов сказал:

- Лихо, детка. Беда большая.

Она приблизилась к Родиону и Бирюзову. Родион не заметил ее. Его будто смяло всего враз.

- Ой, лихо, лихо! - каким-то не своим, горловым голосом говорил Родион. - Ой, лихо, Саня...

- Ты постой, Родя, - мягко урезонивал его Санька. - Постой...

- Но я же не хотел такого лиха... Пине пока не говори...

- Он где лежит?

- Да зачем это теперь? - выдохнул Родион.

- Может, камень сверху какой летел...

- Нет, Саня.

- А как вышло-то? А? Родя? Да как это!

- Сам не знаю. Задумался, иду, а он гнездо у копалухи разорил и гоняет ее по кустам. В глазах у меня помутилось. Секунда прошла, а может, и совсем времени не прошло. Увидел меня, попятился. Думаю: не настолько уж ты оголодал, паразит! Крикнул ему, и тут...

- Ой, Родя!

- Тут гляжу - нет его. А там обрыв метров пять. Ссыпался я вниз, а он уже не дышит. Щупаю пульс - нету, ухом к сердцу - нету...

Подошел сзади Неелов, сел рядом с Пиной, а она все смотрела на Родиона неотрывно, будто насовсем прощалась, и сердце тукалось.

- Вот что, мужики, - сурово начал дядя Федя. - Гришка уже сбегал туда, он не боится. Говорит, первый в свидетели пойдет.