Когда наступает время подводить итоги, он обкладывается большими книгами и, точно генерал, производит смотр колоннам оприходованных поступлений, шеренгам подсчетов. Все подытоживает, вычисляет годовой оборот, расход, убыток, прибыль.

Ничто не ускользнет от его очков. Душой и телом он предан работе. Взвивается из-за копеечной недостачи, переживает малейшую пропажу. Докладывает о них моим родителям как о чудовищной катастрофе.

Но есть и темные пятна.

Неразговорчивый Шоня, прослужив у нас двадцать лет, в конце концов нашел невесту и на приданое открыл свой магазин, где торговал украденными за эти годы у хозяев вещами.

ПРОГУЛКА С ПАПОЙ

Папа терпеть не мог возиться с мелкими покупателями. И когда кто-нибудь входил в магазин, если только это не была важная титулованная особа, он и головы не поворачивал в его сторону. Зато с купцом, приехавшим издалека за целым гарнитуром, вел долгие светские беседы.

Чаще всего он почему-то неподвижно стоял около сундука. Бледное лицо выделялось в полумраке магазина. Голубые глаза туманились. Отчего? Мне казалось, что он совсем забыл обо всех нас, своих детях. И может быть, думает о прочитанной утром странице Талмуда.

Его массивная фигура не сливается с магазинным фоном. Я никогда не боюсь его и чувствую себя рядом с ним в полной безопасности.

А иногда вдруг он менял место и становился на пороге. Все прохожие почтительно с ним здороваются. А он отвечает, мечтательно глядя в небо. Или высматривает там первую звезду? Я стою за спинкой его стула, как маленький зверек.

- Слушай, Башка, а не отправиться ли нам на прогулку? Иди-ка одевайся!

Упрашивать меня не надо. Я мигом убегаю и возвращаюсь, напяливая капор. Обожаю кататься в коляске. До того, что, когда кто-нибудь из служащих едет на вокзал отправить с поездом посылку, умоляю его: "Возьми меня, я сяду сзади, где угодно, ну хоть чуть-чуть прокати!"

А уж ехать за город с папой - все равно что уезжать в другой мир...

Удобно откинувшись на сиденье, мы покачиваемся вместе с коляской и молчим. А мне кажется, поем-заливаемся.

Вскоре кончается звонкая булыжная мостовая, колеса утопают в песке. И мы забываем про город, мы убежали из него навеки.

- Возвращаемся, реб Шмуль-Ноах? Вы еще не устали? - оборачивается к нам извозчик и прерывает наши мечтанья. Папа никогда не отвечает. Кучер сам решает сколько времени хозяину можно гулять. Он разворачивается и правит домой.

Из коляски папа спрыгивает бодрый, повеселевший. В глазах сгущается голубизна. Чуть розовеют щеки. А мне не хочется выходить, вот бы извозчик провез меня еще хоть до стоянки!

- Вылезай, Башенька, идем домой!

ЧАСОВЩИК

Когда надоедает торчать дома, я иду в магазин. Там всегда интересно, как на свадьбе. Надо только найти где пристроиться, чтобы не путаться у всех под ногами.

В магазине тесновато, и меня гоняют с места на место.

- Ну что ты тут крутишься? Иди домой, тут без тебя дел хватает.

- Дома никого нет, я боюсь.

- Как никого! А Саша? Она с тобой посидит.

Поджав губы, я ухожу, но не домой. Перебираюсь к часовщику, вплотную к его столику. Вот тут меня ни кто не трогает. Я в стороне от всех, и сердитые клиенты не обращают на меня внимания.

Часовщиков двое: отец и сын, и мне больше по душе старый мастер. Их рабочие места прямо за витринами магазина. Я прячусь под угол стола. Перед носом у меня большая железная гайка. Стол старый-престарый, кожаное покрытие пересохло и потрескалось, дерево облупилось.

Повсюду горки мелких опилок. Дунешь на них - запорошит глаза.

На столике уйма винтиков, колесиков, часовых корпусов, позолоченных циферблатов, стрелок, пружинок, тонюсеньких проволочек-волосков.

На дальнем конце залежи похожих на детские глазенки круглых стеклышек. Все аккуратно разложено, все перед глазами, все плотным слоем, как полоска намытой морем гальки.

Для часовщика каждая деталька - драгоценность, над каждой он дрожит. Мне не дозволяется ничего брать или трогать. Замираю, как та гайка.

Простоев у мастера не бывает. На него обрушиваются нескончаемые жалобы клиентов: часы бьют невпопад, по собственной прихоти. Никому в голову не приходит, что у часовщика могут быть другие заботы. Он и сам забывает про свой дом, забывает, что он отец и какой-никакой хозяин.

Он давно привык, что его отчитывают, как мальчишку, и не стесняется даже сидящего рядом сына. Лица мастера я не вижу. Он согнулся над столом, чуть не утыкается носом в часы, которые держит в руках. Бородка метет стол, из-под выпуклого лба торчит вставленный в глазницу черный цилиндрик - лупа.

Двумя пальцами он сжимает крошечный пинцетик. Достает из выдвижного ящика часики, оглаживает их бородкой, прислушивается, принюхивается, будто хочет обнаружить в них живое дыхание. Часы плотно угнездились между пальцев. Ткнет пинцетом в другие часики, и с легким вздохом отлетает крышка.

Я вместе со старым часовщиком склоняюсь над обнаженным движением. Мельтешат и вращаются во все стороны микроскопические зубчатые колесики.

Прикоснись он к какому-нибудь сцеплению, и все остановится, будто ледяная спица пронзила сердце. Окоченев от ужаса, пружинки-колесики ждут, когда пинцет отпустит, чтобы снова засновать и заплясать.

Если мастер чувствует, что сердечко часов бьется слишком слабо, он наклоняется еще ниже. Подкручивает, заводит, кладет на стол, встряхивает, сообщает ритм и отогревает. И воскресшие часы наполняются здоровьем и силой.

Часовщик снова укладывает их в выдвижной ящик, чтобы они отдохнули. Ящик - это спальня для часов. Они лежат там на мягких, шелком и бархатом застеленных кроватках. Усыпанные бриллиантами, красивые часы спокойно спят, уверенные, что часовщик найдет время еще разок погладить их, завести, склониться к их блестящему лику будто для поцелуя.

От дыхания мастера часы радостно млеют в своих футлярчиках. Дюжины часиков поскромнее висят на крючочках с внешней стороны ящиков. Сердце их бьется об эти стенки. Каждые часы спешат сказать часовщику, что они живые, ходят и ждут, чтобы он взял их в руки. Одни он учит ходить, другим исправляет ход, замедляет, останавливает или ускоряет, а потом устало вешает на место.

Часовщик знает все свои часы, как доктор своих больных и, может быть, втайне желает, чтобы они ни когда не выздоравливали и навсегда оставались с ним рядом. Захворавшим часам он делает инъекции капелькой масла и заботливо укладывает в карман жилетки.

"Там, у самого моего сердца, скорее поправятся!"

О часах он думает больше, чем о семье.

Его пожилая супруга никогда не выходит из дому и ждет его там. Как ни мало ее хозяйство, она занимается им непрерывно. Тут же, перед другим окном, мрачно сидит за рабочим столом ее сын. Будто всеми позаброшенный.

Отец доверяет ему самые простые часы. Иногда парень поднимает голову и смотрит на улицу. Там ходят туда-сюда прохожие, разглядывают драгоценные камни в витрине. Он им завидует.

- Везет же людям! Гуляют себе, беды не знают, только и дел у них, что глазеть на витрины!

Отец бросает на него взгляд:

- Что ты там бормочешь? Пора бы уж тебе, бестолочи, научиться ремеслу! Смотри, сейчас опять часы запорешь!

Но излить весь гнев на сына не успевает - на него обрушивается мама:

- Боже ты мой, где же тут правильное время? Голову потеряешь! Скажет мне кто-нибудь, который теперь час?

Вдруг в магазин с криком вваливается толстый дядька и давай с порога кричать:

- Куда это годится?! Мои часы опять не ходят - до дому не успел дойти, как остановились!

"Господь всемогущий - думает про себя старый мастер. - Чего они все от меня хотят? Легко им возмущаться! А мыслимое ли дело сотворить два одинаковых существа? Ведь часы - живые созданья!"

Но вслух не говорит ничего. Только еще ниже сгибается над своим ящиком, еще глубже вставляет в глаз лупу. Он слушает не человеческий крик, а звук часов. А те чувствуют, что разговор о них, и еще ласковее нашептывают ему на ухо. Когда часовщика особенно донимают попреками, он сгибается так, что, кажется, с головой уходит в темный ящик. Мелодичное тиканье заглушает все остальное. Старик только доволен, когда клиент приносит назад какое-нибудь его детище.