В окнах дома напротив мерцает отблеск свечного огонька. Может, в каждом доме сейчас открыта дверь? И у каждой двери стоят мать и дочка с зажженной свечой?

За спиной у нас вдруг загрохотало. Задвигались сразу все стулья. Или даже сдвинулся с места стол. Это мужчины услышали, что мы открыли дверь, разом встали и так громко читают "Агаду", словно хотят разбудить ночь.

Я прижимаюсь к маме. Вцепляюсь в ее юбку. Если нас схватит тьма, пусть хоть я буду с ней рядом!

Огонек свечи дрожит и мечется из стороны в сторону. Я прикрываю его обеими руками, закрываю от ветра. Не дай Бог, потухнет и мы останемся в кромешной мгле, перед зияющим черным провалом открытой двери!

Мама читает "Агаду" неслышно - чтобы немая ночь лучше поняла ее тихую молитву. Губы ее чуть шевелятся. Лоб наморщен. Очки сползли на кончик носа Свечка тает...

Кажется, мы стоим тут и все про нас забыли.

Я подставляю голову под книгу, под мамины руки так на меня падают ее жаркие славословия, и мне не страшно.

"Пророк Илия! Смилуйся! Сойди скорее с небес! Здесь холодно и темно. Войди в дом. Там тебя ждут. И тебе там тоже будет теплее. Слышишь папину молитву? Он никогда не кричит, а сегодня взывает к Богу громко-громко. Приди же, пророк Илия! Приди к нам!"

Тоненькая струйка света сочится из приоткрытой двери, вспарывая темноту. Мне хочется поднять голову, посмотреть, что делает мама, что творится на небе.

Но глаз не открыть, в них впивается темнота. Точно так же, как непереносимый для глаз яркий свет.

- В будущем году в Иерусалиме! - Доносится из столовой заключительный крик.

Снова шум придвигаемых к столу стульев и снова тишина.

- Мама, пророк Илия уже в доме?

- В будущем году в Иерусалиме! - Выкрикивает она вместо ответа в открытую дверь.

Выглядываю на улицу. Ветер улегся. Небо усыпано звездами, большие и маленькие, они сбежались со всего света. И висят, как перевернутые подсвечники. Они сцепляются лучами и образуют балдахин, которым вот-вот накроется светлая луна, точно новобрачная во всем своем великолепии.

Закрыв "Агаду", мама делает легкий взмах рукой, будто посылает что-то в небо. Или... или она не хочет уходить?

Последний взмах-поцелуй, и она закрывает дверь.

Возвращаемся молча. Ночь провожает нас прохладой, будто ведет воздушными ладонями за плечи.

В столовой тепло и светло. Все, опустив глаза, шепотом читают.

На нас никто не глядит. Мама молча садится. Меня окутывает бормотанье, оплетают строчки древней "Агады".

Я верчу головой.

Где же пророк Илия?

Взбудораженное сердце остывает.

АФИКОМАН

[В начале пасхальной трапезы глава семьи разламывает надвое средний из лежащих перед ним трех кусков мацы и большую часть прячет, она называется "афикоман", десерт. Во время трапезы кто-то из детей похищает его и потом получает вознаграждение за то, что возвращает. После того как съеден "афикоман" еда в этот вечер запрещена]

- Саша! - зовет мама. - Отнеси это вино Ивану.

Сторож, который должен охранять нас от воров и разбойников, басит где-то далеко.

Неужели Иван выпьет всю чашу вместе с напастями? - думаю я со страхом.

- Наполните бокалы! - приказывает папа.

Снова читается Агада. Нет-нет вдруг выделится чей-то голос и заглохнет, будто провалился в колодец. Кто-то из гостей неслышно бормочет себе в бороду. Кто-то другой спешит - наверное, торопится поесть.

Папа поднимается первым. Совершает омовение рук. Дети, побросав книжки, спешат за ним, устраивают толкотню в умывальной комнате, вырывают друг у друга кувшин и мокрое полотенце.

Потом так же впопыхах возвращаются по местам, хватают кусочки мацы, которые папа всем раздал для благодарения. По столу скачут крошки, пока кто-нибудь из детей не сгребет их в ладонь.

- На, Башенька, возьми еще. Ты ведь любишь хазерет?

Папа второй раз протягивает мне хрен. Я накладываю его толстым слоем между двумя кусками мацы и жую, как горькое пирожное.

Мама разбалтывает вилкой желтки в соленой воде, и каждый с гримасой зачерпывает ложечку и окунает в нее губы.

За всем этим я забываю хорошенько посмотреть, куда папа спрятал афикоман. А поди-ка поищи в его толстенной, как набитое перьями брюхо, подушке! Уже подают рыбу. Все тянут тарелки. За рыбой следует кнедлах, шарики-клецки, которые так вкусно есть вместе с золотистым бульоном.

Дети заглядывают друг к другу в тарелки.

- У тебя лишний? Дай! Дай мне!

- Доедай скорее - торопит меня папа. - А то не успеешь до афикомана.

Мы все устали, объелись, нас разморило и клонит в сон. Все смотрят на папу. А он принимается елозить на стуле. Перебирает свои подушки, ищет афикоман.

- Ах, сорванцы! Все-таки стянули.

А сам улыбается.

Я все прозевала, не видела, ни куда папа спрятал афикоман, ни кто его стащил...

- Ха-ха-ха! А вот он у меня! - блестя глазами, вопит Абрашка и размахивает кусочком афикомана.

- Ладно-ладно... давай договоримся! Что ты хочешь взамен? - спрашивает папа.

- Ни за что не отдам. Разве что за... за... - Абрашка захлебывается от счастья и придумывает грандиозный подарок.

Я гляжу на него с ужасом и даже радуюсь, что не я украла афикоман. Я бы все равно попросила какую-нибудь ерунду. А он молодец, не растерялся!.. И это у нас в доме, где весь год никому ничего, пусть хоть самое пустячное, не позволено выпрашивать.

Но папа сегодня по-королевски щедр и не думает торговаться...

- У тебя губа не дура, ну да ладно. Так и быть, получишь, что пожелал, только отдай афикоман. Уже поздно...

MЕСЯЦ АВ, ДЕВЯТОЕ ЧИСЛО

[Тиша бе-ав - девятое число месяца ава. На этот день пришлось разрушение Первого Иерусалимского Храма Навуходоносором и Второго - римским императором Титом. В память об этих событиях евреи отмечают Тиша бе-ав как день поста и траура.]

Почти все лето я живу в деревне. Жужжат тучи мух. Солнечные лучи колосьями света падают сквозь зеленые ветви. Они не даются в руки - не схватишь, выскальзывают из-под ног - не наступишь. Тут я забываю город и сама становлюсь растением.

Бегаю босиком. И начинаю ощущать землю, дождевую воду. Как красная ягодка, нежусь на краю поля. Захожу в лес, перелезаю через спутанные корни вывороченных деревьев. Ищу чернику, собираю ее в корзиночку. Мои босые ноги - как они вытянулись, налились силой! Я впитываю свежий воздух, солнце. Не замечаю, как пролетают дни и ночи, как все дальше и глубже уходит солнце и каждый вечер тени, что ложатся на землю в сумерках, делаются все длиннее.

- Едем, Башенька, завтра Тиша бе-ав.

Вот хорошо! Я так давно не была дома.

- Ух, как ты выросла! - всплеснет руками Саша. А мама только взглянет, не выдавая радости - не сглазить бы, сохрани Бог!..

Я возвращаюсь в дом веселая и застываю на пороге.

Кто-то умер? Почему все плачут? Зачем мама вызвала меня домой? Я словно упала с ясного неба в темную яму.

Стою на пороге и смотрю на маму. Она сидит, поникнув головой, и читает "Плач Иеремии".

Меня она не видит, лицо ее в слезах. Пустой стол, как саваном, накрыт длиннющей белой скатертью. Оплывшие свечи горят в канделябрах. Рядом с ними священные книги. У стола стоит отец. В глаза бросаются белые полоски носков. Сердце его перевернулось.

Боже мой! Почему все так серо и черно? На дворе лето. Сияет солнце. Бегают и смеются дети. А тут?

Мама с папой, оба в трауре, сели на низкие скамейки, как на камни. И словно окаменели сами.

Только слезы катятся из глаз, будто хотят размягчить камень. На полу песок и пепел.

Что за грех совершили родители, чтобы так каяться перед Господом? Какую беду оплакивают? Брат Мендель горестно объясняет:

- Мы лишились священного Храма. Его сожгли. Разрушили до основания. Сегодня Тиша бе-ав.

На меня обрушивается печаль. А перед глазами еще пестрят красные и белые цветочки.

Мое теплое лето разом увяло.

Подбегает Абрашка и тянет меня за рукав.