Меня постоянно осаждают доктора, акушерки, физиотерапевты, измеряют мой вес, твой рост, биение твоего сердца, мое давление, я даже перестала ощущать себя единой личностью, мне кажется, будто я — часть какого-то великого медицинского эксперимента, к которому прикованы взгляды всего человечества. Я целиком в их власти. Боюсь, как бы с тобой не случилось то же самое. Недавно мне приснилось, как я лежу в больнице на кровати, а мимо проходит кто-то с детской коляской, и в ней — ты. Они хотят увезти тебя от меня, я хочу встать, но руки и ноги придавлены к койке, хочу закричать, но рот забинтован. А на краю кровати сидит мама и улыбается.

Мне велели делать специальные упражнения для дыхания и расслабления, но меня всю трясет от страха. Думаешь, легко мне будет рожать тебя, Никто? Сколько бы народу не собралось вокруг, я все равно буду одна, наедине с болью. Все думают, что я абсолютно спокойна и уверена в себе, а внутри меня раздирает крик ужаса. Порой, когда мы с Робби сидим рядом и смотрим телевизор, у меня темнеет в глазах и я не вижу экрана, — хотя по моему лицу это и незаметно. Сегодня мы с Рутлин ходили в центр релаксации. Это был кошмар какой-то. Мне казалось, что я пришла абсолютно не по адресу, даже партнера себе не могла найти — все были гораздо старше меня. Хорошо хоть Рутлин способна во всем видеть смешную сторону. В автобусе мы не переставая хихикали над какими-то глупостями. Люди сердито оборачивались, будто мы своим смехом нарушаем какие-то их права, а потом, разглядев меня, обменивались многозначительными улыбками. То есть разглядев тебя. Знаешь, Никто, мне казалось, будто мне снова двенадцать лет. Одна женщина даже похлопала меня по животу, когда мы выходили у клиники. Нет, ну какая наглость! А что, если бы я ее похлопала? «Ах, детка, какая ты худенькая», — ласково сказала она, погладив меня, то есть тебя, как будто она ведьма и хочет поворожить надо мной. Ну, не такая уж я худенькая. Спина жутко болит — слишком ты тяжел, мой милый, и в голове не смолкает неслышимый крик.

В клинике для беременных меня заставили лежать на полу, дыша медленно и размеренно, а потом поворачиваться и так же медленно поднимать и опускать ноги. Как ни странно, эти упражнения действительно помогают, по крайней мере, я ясно почувствовала, как ты свернулся калачиком внутри меня. Кто-то пришел с мужьями. Множество пузатых женщин лежало на полу, друзья или подруги сжимали им лодыжки, пытаясь воспроизвести родовые схватки. Рутлин изо всех сил старалась оставаться серьезной и деловитой, но, встречаясь со мной взглядом, то и дело прыскала от смеха. Ей-то что. А вот мне уже и смеяться больно. Ни она, ни я не воспринимали этого всерьез. Мы обе чувствовали себя неуверенно и все время переглядывались, как будто нас вместе перевели в новую школу. Я стеснялась всех этих чужих женщин, но в то же время они каким-то образом меня морально поддерживали. Чужие, а свои. Странно, правда? Когда занятия кончились, начались обычные разговоры, кто когда родит, и тогда я вдруг почувствовала, что это не шутки и не игра. Пройдет лишь несколько недель — и это взаправду случится.

Мне не терпится увидеть тебя. По-настоящему я расслабилась, только когда вышла оттуда. Так бы прямо свалилась и уснула. Ты тоже задремал для разнообразия. В автобусе мы с Рутлин сидели позади молоденькой женщины с ребенком. Он все время вставал на сиденье и выглядывал из-за спинки, а мы с Рутлин смеялись и вытягивали шеи уточкой, чтобы его развеселить. Но он сохранял серьезность и внимательно, как университетский профессор, изучал нас. Хотела бы я знать, о чем он думал. Какие мысли могут быть у такого крошки? Ты о чем-нибудь думаешь? Или мысли непременно должны быть связаны с жизненным опытом?

Наверное, мы ему надоели, или, может быть, ему надоел автобус, или сама жизнь — так или иначе, он неожиданно разревелся. Лобик наморщился, щеки надулись, как воздушные шарики, рот скривился, и он начал визжать, вопить и завывать не переставая, просто уши закладывало, как от пушек во время салюта. Чего только не испробовала бедная мать: она и целовала его, и шикала, и на ножки ставила, и на ручках укачивала; в конце концов она покраснела еще гуще, чем ребенок, тем более что пассажиры начали роптать — ведь от жары люди делаются раздражительней. Не сомневаюсь, что она вышла раньше своей остановки. Она просто вскочила, подхватив этот визжащий комок и две сумки с продуктами, но ее складная коляска застряла в подставке для багажа, и я поднялась, чтобы помочь ей. Ее взгляд запал мне в душу: сочувственный, отчаянно безнадежный взгляд. У нее не было кольца на пальце. Неужели она одна с ребенком? А что, если он так орет всю ночь? Этот крик до сих пор стоит у меня в ушах. А ты его слышал, Никто? Попытался ли прокричать что-нибудь в ответ на своем китовом языке?

Я села на свое место, и Рутлин улыбнулась мне.

— Маленький негодник, — шепнула она мне. — Твой бы не стал так себя вести, Элен.

Но я в тот момент была уже за сотни миль от нее. За сотни и тысячи миль,

К тому дню, как в школу пришли результаты выпускных экзаменов, французские каникулы уже казались мне далеким прошлым. Я доехал до Тома на велосипеде, и мы вместе пошли в школу. Конечно, можно было бы дождаться, пока результаты пришлют по почте, но, боюсь, у меня не хватило бы смелости распечатать конверт. Перед дверью секретарши мы тряхнули ладони друг друга, как перед первым экзаменом. Миссис Прайс улыбнулась мне и кивнула в сторону черного стола, на котором лежали длинные узкие распечатки результатов, сложенные в длину. Сначала я долго искал свою фамилию, потом не мог найти оценки, там было слишком много лишних цифр и букв. Вот наконец английский — пять! Я издал ликующий крик, и миссис Прайс тихонько засмеялась за своим столиком. Я почувствовал, как у меня застучало сердце, только сейчас я понял, что оно несколько минут не билось. Три по французскому. Сердце снова остановилось. Два по общеобразовательному. Два. Два! Должно быть, это ошибка. Про себя я лихорадочно складывал и делил баллы, и, наконец, понял, что одной оценки не хватает. Я никак не мог найти ее. Я даже забыл, что это был за экзамен. Не выдержав напряжения, я сел. Мне нужно было три четверки, но ясно, что их у меня уже не будет. В тот момент я по-настоящему осознал, что для меня означает учеба на английском факультете. Раньше я заставлял себя не думать об этом. Наше путешествие мне здорово в этом помогло. И Брин, наверное, тоже, хотя у нас с ней все получилось как-то странно, неправильно, шиворот-навыворот. И вот, похоже, я все-таки упустил свой шанс. Снова старушка Судьба. Она играет с жизнью как хочет и смеется над нашими потугами что-то изменить.

Миссис Прайс подняла на меня взгляд от печатной машинки.

— Ну как, порядок?

— Не знаю, — пробормотал я. — Но, похоже, я здорово напортачил.

Она подошла и углубилась в распечатку с моими оценками.

— Мне нужно было три четверки, а я получил 5, 3 и 2, а один экзамен я не могу найти. — Я прокашлялся. — Обществоведение. Да, точно, обществоведение.

— У тебя 4, — сказала она.

У нее на верхней губе растут усики, но в целом она очень приятная женщина. Иногда мне кажется, что неплохо было бы иметь такую маму. Я чувствовал исходящий от нее запах талька.

— Сходи поговори с мистером Харрингтоном, — посоветовала она. — Он что-нибудь придумает.

Том мог понять по моему лицу, что что-то не в порядке, но он лишь потупил голову и шмыгнул мимо, будто не замечая. Некоторое время я нерешительно топтался у входа в комнату Хиппи Харрингтона. Иногда он просто невыносим со своей шумной экстравертностью. Я попытался улыбнуться, но губы не слушались… Ладно. Хиппи беспечно насвистывал за столом. Увидев меня, он аж подпрыгнул от радости, замахал руками, разбрасывая какие-то бумажки по столу, — точь-в-точь как пес, дружелюбно виляющий хвостом.

— Молодчина, Крис! — воскликнул он. — Пятерка! Я в тебя верил!

От его слов мои губы разлепились и непроизвольно расплылись в неподдельной улыбке. Помню, я подумал, что я сделал это специально чтобы порадовать его, отплатить за его энтузиазм и пылкую страсть к литературе. Никакой другой учитель не относился так к своему предмету. «Язык — это сила, — часто повторял он. — Литература — любовь. Поэзия — пища для души». Этих слов я никогда не забуду, хотя до конца их еще и не понимаю. Помню, он проводил поэтическое чтение на одном из занятий, и у него прямо руки дрожали, когда он открыл стихи Йейтса. Читал он с таким благоговением, словно дарил нам что-то необыкновенное, словно отдавал нам часть собственной души. Да, стоило ради него постараться на пятерку. Все это кажется таким далеким: чтение, подчеркивания карандашом, заучивание отрывков… А ведь старался я, прежде всего, ради старика Хиппи.