Основа этих верований языческая, но ощущается и влияние христианства, иногда более глубокое, иногда более поверхностное. Демон-любовник плывет со своей возлюбленной в ад, а Вильям ведет свою невесту на кладбище к могиле, где вместе с ним похоронены его жены и дети, как в могилах древних викингов. Упоминание об аде и рае в одной из версий этой баллады не меняет ее языческого характера. В шотландской балладе "Женщина из Ашерс Велл" мертвые сыновья приходят к матери после ее страстного заклинания и по-крестьянски садятся с ней за стол. Шапки их украшены нездешней березой, растущей у врат рая, куда они должны вернуться после первого петушиного крика. В этой балладе все конкретно и материально и христианское представление о рае не нарушает этой языческой материальности {См.: Елина Н. Г. Развитие англо-шотландской баллады, - В кн.: Английские и шотландские баллады в переводах С. Маршака. М.: Наука, 1973. с. 109.}.
Стремясь все же адаптировать языческие верования, сначала католики, а затем протестанты по-своему их толковали. Католики считали, что привидения это беспокойные, не успевшие покаяться души чистилища, и не отождествляли их с духами зла. Более непреклонные и нетерпимые к язычеству протестанты (особенно пуритане), отказавшись от веры в чистилище, утверждали, что ожившие мертвецы - это демоны, посланные адом на землю, чтобы смущать людей. Недаром Спенсер называет такого духа проклятым (кн. I, песнь 2, строфа XXIII).
Философические умы тоже внесли свою лепту в общие представления о призраках. С призраками они ассоциировали пагубное влияние зла на человеческие души. Очевидно, их рассуждения на эту тему привели еще к одному поверью: в народе стали считать, что заклинать духов умеют главным образом люди ученые. Все эти представления отразились в "Гамлете" и получили в этой трагедии особое развитие.
Создавая образ старого короля, Шекспир очень близко следует народным поверьям. Приходит король после полуночи, в "мертвый", "колдовской" час (I, 1, 65; III, 2, 361), исчезает при первом петушином крике (I, 1, 147, 157; 2, 218). Но Шекспир не ограничивается указанием времени, а создает особую психологическую атмосферу, которая подготавливает зрителя к сверхъестественному видению.
Франсиско
Спасибо, что сменили; холод резкий,
И мне не по себе.
Бернардо
Все было тихо?
Франсиско
Мышь не шевельнулась.
(I, 1, 8-10)
В этом обмене репликами уже чувствуется напряжение, дальше оно возрастает.
Марцелл
Ну что, опять сегодня появлялось?
Бернардо
Я ничего не видел.
(I, 21-22; перевод М. Лозинского)
Затем следует рассказ о минувшей ночи, когда Призрак явился впервые. Все действующие лица повторяют, что он совершенно такой же, каким они его помнили при жизни: "Совсем такой, как был король покойный" (I, 1, 41). "Такой же самый был на нем доспех, // Когда с кичливым бился он Норвежцем" (1, 60-61) Сомневающийся Гамлет, допытываясь у Горацио и стражи, действительно ли они видели его отца, задает вопросы, в ответ на которые собеседники наделяют Призрак внешностью живого человека:
Гамлет
Вооружен, сказали вы?
Марцелл и Бернардо
Да, принц.
Гамлет
От головы до ног?
Марцелл и Бернардо
От пят до темя.
Гамлет
Так вы не видели его лица?
Горацио
Нет, как же, принц; он шел, подняв забрало.
Гамлет
Что, он смотрел угрюмо?
Горацио
В лице была скорей печаль, чем гнев.
Гамлет
И бледен иль багров?
Горацио
Нет, очень бледен.
Гамлет
И смотрел на вас?
Горацио
Да, пристально.
(I, 2, 226-234)
Гамлет
Борода седая?
Горацио
Такая, как я видел у живого,
Чернь с серебром.
(239-241)
Мы видим, что это описание наружности Призрака в общем основано на традиции, предполагающей неизменность внешнего вида этих духов. Шекспир, однако, развивает традицию: он не только конкретизирует облик своего персонажа, но и придает ему выразительность и некоторые психологические черты. Отношение к Призраку действующих лиц соответствует нравам шекспировской эпохи, но оно не вполне одинаковое: персонажи воспринимают духа и рассуждают о нем по-разному. Их восприятие одновременно создает образ сверхъестественного существа и характеризует их самих. Бернардо и Марцелл, люди простые, неученые, рассказывают о самом факте его появления. Впрочем, из них двоих Марцелл, по-видимому, больше склонен к размышлениям и лучше осведомлен в бытующих поверьях. Он замечает, что Призрак "неуязвим, как воздух", объясняет его быстрое исчезновение тем, что близится рождество, когда "певец зари не молкнет до утра" и потому не смеют "шелохнуться духи". Его больше других поражает величие и "учтивость" Призрака, и он смутно пытается обосновать его появление. Гораздо сложнее отношение к Призраку образованных студентов Горацио и Гамлета. Горацио вначале просто не верит в привидение и считает его фантазией своих собеседников. "Чушь, чушь, не явится", - говорит он. Затем при виде короля его тоже охватывает страх, однако он находит в себе мужество по просьбе Марцелла, напоминающего ему, что он "грамотей", обратиться к духу с заклинанием. После исчезновения духа Горацио пытается осмыслить то, что он видел и чему бы не поверил, когда бы не порукой его собственные глаза. "Как странно!" - восклицает он, и в этой фразе воплощается недоумение разумного скептика, недаром он повторяет ее в конце первого акта. Впрочем, гуманистическая образованность напоминает ему, что перед тем, как "пал могучий Юлий, // Покинув гробы, в саванах, вдоль улиц // Визжали и гнусили мертвецы..." (I, 1, 114-116). (Стремление связать современных духов с античными было, как это видно из указанных нами сочинений Скотта и Нэша, свойственно английским гуманистам.) Но вот король возвращается, и Горацио опять обращается к нему, заклиная "молвить" и открыть, зачем он явился. В тираде Горацио совмещаются простонародные поверья о "порче", угрожающей человеку, ступившему на то место, где стоял дух (I, 1, 127), о том, что, быть может, призрак "томится" по награбленному кладу, который он при жизни зарыл (136-138), с возвышенной тревогой за судьбу отчизны и желанием совершить подвиг: