Другой трагической ролью, которую Ленский сыграл на сцене Малого театра, был Ричард III (сезон 1877/78 г.). Спектакль был возобновлен в 1884 г. Ричард в исполнении Ленского не был злодеем, одержимым сатанинской злобой. В нем вообще не было демонического начала. Артист не акцентировал и физического уродства герцога Глостера. Его Ричард слегка хромал, одно плечо выше другого, бледное лицо подвижно. Ключ к исполнению дает одно замечание Ленского: "...гневное выражение - дело мимики, а не грима. Нарисованные таким образом брови могут помешать актеру придать своему лицу какое-либо другое выражение, кроме злого, отталкивающего, тогда как Ричард моментами должен казаться и добродушным, и простоватым, и даже обаятельным: иначе сцена с леди Анной остается для зрителя непонятной" {Ленский А. П. Статьи, письма, записки. М.; Л.: Academia, 1935, с. 155.}.

Ленский стремился к шекспировской разносторонности. И действительно, он играл с большой психологической тонкостью, а сцену обольщения леди Анны даже психологически виртуозно. Но актеру не хватало в этой роли трагического размаха и пафоса. Передать масштаб личности шекспировского героя он не смог.

В 1888 г. Ленский сыграл Отелло. Он хотел избежать внешних эффектов. В этом Отелло не было полководца и героя, не было величия и монументальности. Отелло Ленского - добрый и гуманный человек.

"Африканские страсти лежат вне его диапазона", - писал один рецензент. Но в трактовке характера Отелло, которую давал Ленский, была психологическая сложность, в Отелло шла душевная борьба.

Он остро чувствовал горе от воображаемой измены Дездемоны. Изображая страдания Отелло, его упреки Дездемоне, Ленский вызывал жалость и симпатии зрителя.

Ленский не смог создать яркий и цельный характер. Но артист давал выразительные психологические детали. Душевное потрясение, пережитое Отелло, убившего любимую им женщину, выражается в том, что он "отходит в сторону, кутается в плащ, греет руки у факела и дрожит".

Несмотря на то что актер нашел немало таких, поразительных по яркости, деталей, роль была явно вне возможностей Ленского. Именно с Отелло связан эпизод, когда Ленский заявил в антракте, что не будет играть дальше, и только уговоры жены убедили его доиграть спектакль {Интересна реакция на этот спектакль А. П. Чехова. В одном письме он пишет: "Вчера смотрел я Ленского в Отелло. Билет стоил 6 руб. 20 коп., но игра не стоила и рубля. Постановка хорошая, игра добросовестная, но не было главного - ревности" (Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. М.: Худож. лит., 1949, т. 14, с. 50). Отрицательное отношение к игре Ленского было у Чехова устойчивым. Через некоторое время он пишет: "Щеглов, видевший Сальвини 6 раз, говорит, что Отелло - Ленский хорош. Хочу написать коротенькую рецензию, да не знаю с какого конца начать" (там же, с. 180). Тем не менее строки из Отелло, безусловно не без влияния спектакля Малого театра, запали в сознание Чехова. Через некоторое время он цитирует в одном письме монолог Отелло: "Прощай, покой, прости мое довольство..." (там же, с. 187).}.

Ленский - артист XIX в. - выражал те же стремления, что и весь русский реализм этой эпохи. Он превосходно передавал психологическую сложность и многосторонность характеров Шекспира.

Но ему не хватало героической патетики, ренессансной мощи и размаха,

В некотором отношении Южин был антиподом своего соратника и друга. Это был актер героического и романтического устремления, причем, как справедливо отмечал один критик, Гюго был ближе ему, чем Шекспир.

Первой ролью в шекспировской трагедии, которую Южин сыграл на сцене Малого театра, был Макбет (он исполнил ее в 1890 г.). Эту труднейшую роль Южин один играл в течение четверти века.

Критик Иванов писал, что Южин трактует роль Макбета в героическом плане, стремясь к монументальности и приподнятости и не вдаваясь в психологические детали и подробности.

"Г. Южин остался героем сильной воли, с нравственной натурой, но с непреодолимым честолюбием. Богатый темперамент артиста поддерживал это впечатление в минуты безысходного страдания, невыразимого ужаса, даже в минуты сомнения и нерешительности. Мы чувствуем, что не терзай сердце Макбета дух властолюбия, никому не толкнуть его на страшное злодеяние. Общий образ, следовательно, артистом воплощен ясно, вполне сознательно - и уже этого достаточно, чтобы эта роль сделала честь г. Южину" {Артист, 1890, февраль, кн. 6, с. 98.}.

Действительно, эта ясность психологического рисунка роли составляла большое достоинство исполнения.

В сцене убийства Дункана Южин играл не слабость и не страх перед убийством. Для воина и феодала Макбета, человека суровой эпохи, привыкшего поражать врага на поле боя, такие мотивы не существуют. Он колеблется потому, что убийство кажется ему недостойным его как рыцаря, подданного Дункана и хозяина дома.

"Это не слабость, тем менее болезнь - это лишь колебание перед придвинувшимся случаем разом все покончить... - писал один из критиков. - В нем созрела мысль об убийстве Дункана, но не дозрела решимость - и это тончайшая деталь рельефно выступает в игре г. Южина" {Русские ведомости, 1890, 19 янв.}.

Уже в роли Макбета Южин проявил себя как большой и сознательный мастер.

Роль Гамлета Южин сыграл в 1891 г.

Конечно, отличие его Гамлета-Ленского объясняется прежде всего характером дарования артиста. Но оно объясняется и какими-то новыми веяниями самой общественной жизни.

Историк С. Кара-Мурза отмечает "картинное изображение грусти" и добавляет: "...Помимо этой скорбной гамлетовской лирики, Южин подчеркивал также духовную мощь и героизм датского принца" {Кара-Мурза С. Г. Малый театр. М.: Изд. автора, 1924, с. 251-252.}.

Это замечание очень существенно. Его подтверждает такой авторитетный исследователь творчества Южина, как Н. Эфрос. Он пишет: "Этот Гамлет вовсе не являл собой олицетворение безволия, содержание его души не исчерпывалось раздвоением или разложением воли. После "Мышеловки" действенность, начало волевое даже выдвигалось на передний план. Да и в предшествующем не недостаток воли, не какой-то ее паралич, но сознание тщеты действия было подлинным источником трагедии, и именно это рождало всю скорбность Гамлета, облекало его душу в траур..." {Эфрос Н. Александр Иванович Южин. М., 1922, с. 78-79.}.